– Я служка праведника из Любачува, – с достоинством ответил шамес. – Сопровождаю его сына в деловой поездке.

– Ох, как нехорошо! – вскричал поляк. – Совсем нехорошо! А может… – тут он замолк на мгновение и совершенно иным тоном добавил: – может, даже и к лучшему. Даже хорошо, и очень!

И тут же принялся объяснять:

– Заводила этой шайки, тот, что вам яйцом залепил, – сын нашего пана, владельца Курува и всех окрестностей. Да-да, паныч связался с голытьбой, поэтому им все с рук и сходит. Пан своего сынка дюже любит и от жалоб только отмахивается. Мол, пусть пошалит мальчик. Пошалит! Чтоб руки у него отсохли вместе с языком.

– Что же тут хорошего? – буркнул шамес. Он хотел было оставить разговорчивого поляка и пойти дальше по своему делу, как вдруг сообразил, что именно этим делом сейчас и занят.

– Да все очень просто! Год назад старая пани, мать пана, сильно расхворалась, все уже думали, что не встанет с постели. Кто-то надоумил пана поехать в Любачув к цадыку Гершону за благословением. И поехал, и выздоровела пани. Если вы сейчас пожалуетесь пану на безобразное поведение его сынка, он его точно к рукам приберет. Давайте пойдем к пану! И за себя, и за нас за всех.

– Да где же он есть, этот пан? – спросил Бейниш, понимая, что Арье-Лейб вовсе не зря отправил его в Курув.

– Не беспокойтесь, я вас провожу!

Пан, брыластый, с мохнатыми бровями мужчина, походил на большого рассерженного мопса. Точно такую собачку много лет держала его мать; когда одна подыхала, ее место занимала следующая. Пани в юности бывала при королевском дворе в Варшаве, видела в родовитых шляхетских домах таких собачек, и с тех пор мопс стал в ее представлении обязательной частью статуса знатной дамы.

Выслушав новость, пан побагровел от гнева.

– Как, мой сын напал на служку Любачувского ребе Гершона-Шауля?! Просто так, безо всякого повода? Бросался грязью и яйцами вместе с голытьбой? Стыд и позор, позор и стыд! Шляхетская честь обязывает меня отодвинуть в сторону отцовские чувства. Да, отодвинуть в сторону и вершить суд по правде и справедливости.

Он задумался на несколько минут, сморщив лоб и выразительно шевеля мохнатыми бровями, отчего сходство с мопсом стало еще более заметным.

– Дать ему пятьдесят розог, – наконец произнес пан. – И пусть все знают, что для меня истина важнее всего на свете!

Розгами в Куруве назывались тонкие и гибкие прутья. Пятьдесят ударов такими прутьями были весьма серьезным наказанием. Впрочем, ни у кого из присутствовавших не возникло даже тени сомнения, что бить паныча будут чуть-чуть, понарошку. Но даже в таком неболезненном случае сам факт наказания немало значил для заносчивого мальчишки.

Когда Бейниш с поляком вышли из поместья пана, солнце уже перевалило через зенит, и шамес, вежливо отказавшись от предложения отпраздновать случившееся в корчме, поспешил к Арье-Лейбу.

Утром, расставшись с Бейнишем, Арье-Лейб встал под ивой и стал готовить себя к молитве. Прежде чем отрешиться от действительности и полностью уйти в духовные миры, он огляделся по сторонам. Прямо перед ним лежала темная Курувка, казавшаяся глубокой и мрачной. Эту мрачность скрашивала весенняя яркость солнечного света и стеклянное сияние воздуха над рекой. Свежий запах талой воды, особенно острый после зимних месяцев, проведенных в наполненных вонью домах, плотно закупоренных от проникновения ледяного ветра, кружил голову. Мир был прекрасен, он просил любви и дарил любовь. Арье-Лейб полюбовался им еще минуту или две, затем перевел взгляд на ствол ивы и приготовился было начинать, как за спиной раздался стук колес.

– Это вы сын Любачувского ребе? – спросил возница, восседавший на передке роскошной коляски.

– Да, – подтвердил Арье-Лейб.

– Раввин Курува послал за вами. Ребе Авраам хочет побеседовать с ученым человеком. Садитесь, – возница сделал приглашающий жест.

– Раввин Курува? Разве тут есть община? – удивился Арье-Лейб.

– Конечно, и еще какая!

– А откуда раввину известно о моем приезде?

– Почем я знаю? – пожал плечами возница. – Но нашему раввину все известно! Таких мудрецов, как он, еще поискать!

Арье-Лейб поднялся в коляску, уселся на мягкие кожаные подушки и откинулся на удобную спинку. Коляска шла гладко, покачиваясь на рессорах, даже топорщившиеся доски старого моста не нарушили ее плавного хода.

– Разве Курув не на этой стороне реки? – удивился Арье-Лейб.

– И на той, и на этой, – ответил возница. – Курув – большой город.

Близкая вода под низким мостом засияла, засверкала под лучами солнца и так радужно брызнула светом в глаза раввину, что тот на какое-то мгновение зажмурился. А когда открыл, речка и мост были уже позади и колеса стучали по булыжникам мостовой.

Курув оказался обычным галицийским городком: узкие улочки, грязные стены, центральная площадь с желтой махиной костела. Когда коляска свернула в боковой проулок, налетели мальчишки и с криками «хосид, хосид!» стали бросать в Арье-Лейба комками грязи. Возница несколько раз со свистом взмахнул над головой кнутом, отгоняя сорванцов.

– Они вас по хасидской шапке опознали, – извиняющимся тоном объяснил возница. – Уж простите, у нас тут хасидов не шибко жалуют. Мы по старинке живем, как дедами и прадедами заведено, новшеств не признаем.

Тут один из мальчишек заскочил на подножку, сбил штраймл с головы Арье-Лейба и протянул руку, чтобы дернуть его за бороду. Тот оттолкнул его, и мальчишка, сорвавшись с подножки, брякнулся оземь.

Курувский раввин Авраам, желтобородый старец в кафтане темно-бордового цвета и с голубыми опушками рукавов и воротника, в непонятного фасона шляпе, совсем не раввинской[9], встретил гостя весьма приветливо.

– Не с кем словом перекинуться, – сокрушался он. – Прихожане мои люди добрые, но неученые, и как я ни пытаюсь вытащить их из тьмы неведения, воз ни с места. Вот, например, сколько у меня накопилось толкований о яйце, снесенном в субботу, а поговорить не с кем.

Он положил на стол стопку книг, одну взял сам, другую передал гостю.

– Но эта тема досконально разобрана в трактате «Шабес», – удивился Арье-Лейб. Раввин города, человек, которого именовали мудрецом, не мог не знать столь очевидных вещей. – А уж сколько книг написано законоучителями предыдущих поколений – и сосчитать трудно, – добавил он, видя, что раввин пропускает его возражение мимо ушей.

– Не знаю, не считал, – буркнул раввин. – Вот, давайте раскроем книги, а потом послушаем, что я думаю по этому поводу.

Он раскрыл свою книгу и принялся многословно и многонудно бубнить. Арье-Лейбу показалось, будто от звуков его голоса в комнате, несмотря на ясный день, начала сгущаться темнота.

– Что-то сумрачно стало, – будто отвечая на его мысли, произнес раввин и велел принести лампу.

Время шло и шло, день