Проснулся Тео. Сонно оглядевшись, он поправил косынку, где покоилась раненая рука. Слегка вздрогнул.

– Что? – спросил он, отвечая на взгляд Софии.

– Думаю вот, – сказала она. – Про карты памяти. О том, что их творит. Не кто, а именно что. Как они получаются? Особенно те, которые не принадлежат людям? Их творит личность или они слагаются из самой памяти? Может, воспоминания накапливаются в веществе, из которого затем делают карту?

Тео потер рукой лицо:

– И что из этого?

София вдруг широко раскрыла глаза.

– Липкие! – выдохнула она, вся во власти внезапного озарения. – Казанова! Он сказал, что они – самые липкие!

Казанова кивнул, а потом, подмигнув, нацелился пальцем себе не в бровь, а в глаз, как поступал Пип Энтвисл.

– Сказал. Точно сказал.

– Вы это о ком? – спросил Тео.

– Драгоценные камни – липкие, – торопливо принялась объяснять девочка. – В смысле, собирают воспоминания, как ничто другое…

Она вдруг поняла, что сотворение карт, великое сотворение, которое всегда так ее восхищало, имело гораздо большее отношение к вдохновению, наитию, чем к умению. Спрашивается, что подвигло Шадрака сделать карты из монеток в один пенни? Долгие годы, проведенные за разработкой карт, отражавших скрытое прошлое? Или мгновенное озарение, когда продавец неведомого магазина отсчитал ему сдачу, выдав пригоршню мелочи? А может, случайно замеченный нищий, просивший подаяния на углу? Или просто позвякивание металла у Шадрака в кармане, неуловимая мелодия монеток, рассказывавших, какая где побывала?

«Видно, с этого и начинается великое творение карт, – подумала София. – С умения подмечать такие мгновения и по-настоящему к ним прислушиваться…»

– Может, мне и не нужно карту памяти рисовать, – сказала она. – Может, она уже создана!

Запустив руку в сумку, она принялась рыться в содержимом и наконец вытащила, помимо зеркалоскопа, кожаный кисетик с голубыми завязками.

– Гранаты! – воскликнула она с торжеством. – Все воспоминания – в гранатах!

– Но их тебе вроде в Авзентинии дали, – усомнился Тео.

– Верно. Но я знаю – понятия не имею откуда, просто знаю, и все! – что, когда мы заправим их в зеркалоскоп, они окажутся вовсе не авзентинийскими. Они здешние! И в них – память древнего, который живет и дышит повсюду вокруг!

Раскупоривая прибор, София подумала о последних днях своего пребывания в Авзентинии. О том, как Альба вручила ей этот самый кисет, показавшийся тогда гораздо менее важным, чем карта, к которой он прилагался. София привыкла считать гранаты скорее материальной ценностью. Красивыми красными камешками, которые можно продать и получить что-то взамен. Как же она ошибалась! Гранаты предназначались не для продажи. Эти камни воистину драгоценны; вначале она неправильно истолковала их ценность, но именно ошибка позволила ей в итоге увязать гранаты с однопенсовиками и совершить настоящий прорыв…

София осторожно высыпала гранаты в отверстие зеркалоскопа. Закрыла крышечку. Чуть помедлила, глядя на прибор…

– Ну? Чего ждешь? – поторопил ее Тео. – Пробуй давай!

– А если не сработает?..

Он ухмыльнулся:

– Тогда ты придумаешь что-нибудь другое. Пробуй!

София поглубже вздохнула – и приникла глазом к окуляру, подставив зеркалоскоп разгорающемуся рассвету. Все поле зрения затопил малиновый фон. На мгновение взгляду предстала дивная малиново-белая мозаика, потом все исчезло. Разум наполнился воспоминаниями древнего. София ждала чего-то подобного ее соприкосновению с Авзентинией, погружения в невероятные пейзажи былого… Здесь картина открылась совершенно иная. Воспоминания, заключенные в гранатах, оказались недавними, вполне узнаваемыми, едва ли не знакомыми. Все они были вариациями одного и того же кошмара, повторяя его с жутким и изобретательным разнообразием. Всюду присутствовали люди. Древний чувствовал то же, что и они. Только сейчас София как следует поняла, что древний не только видел и вслушивался, но и чувствовал вместе с людьми. Болезненные удары сердца отдавались в самом существе древнего, словно крики в пещере, разносящиеся эхом по дальним углам. Оттого что он присутствовал сразу повсюду, горе и радость лишь усиливались тысячекратно. Оставалось непонятно не то, как древний успевал все сразу усвоить, – хотелось спросить, каким образом он умудрялся отодвинуть от себя хотя бы самую малость. Отраженные страдания врача, вынужденного перевязывать рану за раной. Слепящее горе матери на похоронах сына. Пугающую неизвестность: отец ушел воевать, вернется ли? Ожидание голода, грядущего вслед за истребительным пожаром. Чувство тщеты при звуке боевых кличей. Пустота в груди при виде разоренного города. Отчаянное желание поквитаться с жизнью, покинуть мир, загубивший все, что было любимо.

Сколько всего! Сколько горя и безнадежности…

София уронила зеркалоскоп на колени. Руки у нее дрожали. Она не знала, долго ли смотрела в прибор. Каждое мгновение было целой жизнью, состоявшей из боли.

– Не сработало? – спросил Тео. Потом заметил выражение ее лица. – Что там? Что случилось?

София не могла говорить. Она крепко зажмурилась, пытаясь забыть только что увиденное. Это оказалось невозможно. Перед глазами плыла кровавая краснота, слух полнился криками, в груди будто что-то разорвалось, и рана одновременно казалась болезненно свежей и мучительно старой. Софии стало трудно дышать.

Когда она открыла глаза, Тео и Казанова смотрели на нее, недоумевающие и обеспокоенные.

– Древний помнит вóйны, – неверным голосом выговорила она. – Все сразу, прошлые и будущие. Они никогда не кончаются!

Шадрак постучал в дверь внутреннего кабинета Бродгёрдла, непосредственно примыкавшего к военной комнате.

– Входите, Кассандра! – послышался ответ. – Не заперто, как и всегда!

Последние слова прозвучали отчасти недовольно.

Шадрак открыл дверь и подождал, чтобы сидевший за столом оторвал взгляд от аккуратной стопки бумаг.