Настя постаралась успокоиться и рассуждать здраво.

«Но я знаю, почему Сеня трахнул эту дурацкую Милку. Просто для того, чтобы мне досадить. А если я соглашусь спать с Эженом… То это будет просто расплата – за тряпки да за ужин!… Что же тогда получается – опять я, как девка продажная?… Тогда, шесть лет назад, отдалась ему, чтобы Николеньку на ноги поднять, а сейчас и того хуже?… Буду продаваться просто за то, что он скрашивает мне жизнь в Венеции?! Нет, не бывать этому!»

И Настя выпалила – бывает иногда такое, что брякаешь первое, что придет в голову:

– Ты, Женька, зря стараешься.

– Что-что? – удивленно переспросил Эжен.

– Ничего! Предвкушаешь небось, как проводишь меня до гостиницы. На чашечку кофе набьешься… И начнешь проверять, чему я за эти годы в постели научилась.

Эжен покачал головой. Усмехнулся:

– Да-а… домашнее вино оказалось крепче, чем я думал. С чего это вдруг такое логическое построение?

– А то ты не понимаешь! Пол-«Максмары» скупил, в ресторан привез, в какой я хотела…

– Ох, Настя, Настя. Какой ты еще ребенок, это просто… – не закончил он.

– Раздирает мне сердце, – Мрачно завершила цитату она. – Что за манера – все вокруг «Унесенных ветром» цитируют!… Ты что, Рэтт Баттлер?

– А кто у тебя «Унесенных…» цитирует? – развеселился Эжен. – Неужели твой Сенечка-недоучка?

– Да нет… – смутилась Настя. – Еще один человек. Главный редактор издательства, в котором я работаю.

– Любовник? – деловито спросил Эжен.

– Нет, просто друг, – поспешно ответила Настя. И покраснела.

– Ну, раз и я, и твой друг так считаем – значит, ты и правда ребенок! – порешил Эжен. И мягко сказал: – Послушай, девочка… Мне ведь уже не шестнадцать. И даже не двадцать два. И «покупать» тебя, как говорит молодежь, я не собираюсь. Как ты только подумать могла?! Значит, я подарил тебе пару тряпок, накормил ужином – и ты мне сразу что-то должна?! Да ничего ты мне не должна! Ты – молодая, свободная, умная женщина…

– Спасибо за комплимент, – буркнула Настя.

Эжен ее реплику проигнорировал. Спокойно продолжил:

– И еще об одной вещи ты забываешь. Ты теперь не бедная московская цыпочка с зарплатой в пятнадцать долларов. Ты – обеспеченная дама. А женщина с деньгами может сама музыку заказывать. Так что все будет, как ты скажешь. Хочешь – мы будем вместе. Не хочешь – не будем. Хочешь сначала подумать – думай, я тебя не тороплю. А в понедельник откроются банки, мы с тобой снимем деньги – и, если пожелаешь, расстанемся в тот же день. Или сначала съездим в Рим и Милан и потом разлетимся, чтобы больше никогда не встречаться. Или отправимся на Бали, снимем там уютное бунгало и попробуем начать все сначала…

– То есть сейчас ты отвезешь меня в гостиницу – а потом поедешь к себе? – недоверчиво спросила Настя.

– Нет. Останусь под твоим окном и буду петь серенады. Пока портье не вызовет полицию.

Настя покачала головой:

– А ты изменился, Женя… Ты впервые в жизни говоришь со мной, будто с равной.

– А раньше я как с тобой говорил?

– Свысока. Снисходительно.

Он серьезно взглянул на нее. Осторожно накрыл ее ладонь своей крепкой рукой:

– Ты повзрослела, Настя. И я… Я больше не чувствую, что я старше тебя и умней.

…К столику подошел официант. Тревожно взглянул на Женю, что-то спросил у него по-итальянски.

– Чего он волнуется? – удивилась Настя.

– Боится, что отбивная тебе не понравилась. Ваша дама, говорит, ест без аппетита.

– Беллисимо, – заверила Настя официанта. И сказала Эжену: – С тебя, кстати, должок. Давай мороженое мне заказывай. А то во «Флориане» оно так и растаяло…

Москва. Март 1991 года

Одиночество – грустная вещь.

Особенно по утрам.

Арсений прошелся по пустой квартире.

Тишина и одиночество давили. Рыбки безмолвно тыркались в аквариуме. В раковине кисла два дня не мытая посуда. Две шеренги пустых бутылок в углу стояли немым укором.

На стене кухни висела одна из немногих принадлежащих им в этой квартире вещей – большая черно-белая фотография. На ней было трое – здесь же, на этой самой кухне: Настя, Коленька и он, Арсений. Фотограф, специально приглашенный мастер портрета из «Советской промышленности», ухватил яркую сценку: Настька чистит картошку. К ней на секунду прижался Николенька – подбежал, оторвался от игр – и от этого лицо Насти озаряется ласковой улыбкой. А он, Арсений, говорит в этот момент по телефону – однако тоже на секунду оборачивается на оклик фотографа: «Улыбочку!» Все трое в движении, все вроде заняты каждый своим делом – но на фото отчего-то видно: они – одна семья; и они, все трое, любят друг друга…

Арсений не спеша заварил кофе. Он вдруг явственно вспомнил, какая обычно царила здесь, на кухне, поутру суматоха. В ту пору, когда Настя и Коленька были с ним.

…Из репродуктора гремит передача «Опять двадцать пять». Николенька нехотя пьет какао. Настя поторапливает: «Пожалуйста, Коленька, побыстрей!… А то опоздаем в садик!…» – при этом она успевает краситься, носиться по квартире в поисках колготок или кофты, чистить сапожки… А он тоже спешит на работу – и злится, что дома – суета, гам, беспорядок…

Ну вот, он и добился того, о чем порой втайне мечтал: никто не путается под ногами… Только оказалось, что одиночество – оно хуже. Гораздо хуже, чем он представлял.

Арсений с тоской поглядел на фотографию, запечатлевшую, с выдержкой одна пятисотая секунды, одно мгновение из жизни их семьи.

Две миллисекунды их семейного счастья. Всего один миг из далеких времен.

Именно сейчас понимание того, что тогда он был счастлив, было особенно острым. Понимание того, как он был счастлив именно потому, что рядом с ним находились Настя и Коленька.

Он допёр до этого, увы, только тогда, когда оказался и без него, и без нее.

Один.

Раньше он порой мечтал о том, чтобы остаться одному. И считал, что одиночество спасительно и соблазнительно.

Ни перед кем не отчитываться. Встречаться с кем попало. Пить с кем придется. Спать с кем заблагорассудится.

Но теперь, когда он оказался один, выяснилось: никакие соблазны, запрещенные мужу и отцу (и вроде бы разрешенные ему, свободному мужчине), – его теперь не прельщают.

Хватит уже!… Насладился. Он сыт по горло. И пьянкой, и гулянкой.

…Арсений допил кофе – и придвинул к себе телефон.

Решительно набрал рабочий телефон Насти.

Теперь он больше не ревновал. Он простил ее. И за то, что у нее что-то с кем-то было, и за то, чего, возможно, и не было (а он додумывал или подозревал).