Потаскал Михайлыч камешки да спиной. А как землю любил! Забрались раз в пустыню. Вокруг полынь да верблюжья колючка, а он хорошо, говорит, хорошо... Все прошел — и пески и тайгу.

Вот ты, Сева, говоришь, что удивительное чувство должно возникать у человека, когда он оказывается один на один с землей, когда, мол, современный человек лицом к лицу сталкивается с тайгой или пустыней, к примеру. Так я тебя понял? Да ведь сейчас экспедиции все больше комплексные. Нашему брату, понятно, работенки хватает. Дело старое и привычное: обушком по камню — тюк. Только мы по следу идем. Никель искали на Севере. Собрались как-то вместе. Прямо свадьба! Магнитологи, гравики, сейсмики разные, геофизики на вездеходе...

Ты книг-то больше бери. Меня теперь долго не будет. А лучше я тебе ключ оставлю. Приходи, оставайся, чай зеленый пей. Мне ребята из Ургенча целый ящик прислали.

«Однажды (он тогда заканчивал институт) мы случайно встретились с ним в летнем кафе, сидели и болтали, уже не помню о чем. «Простите», — сказал он неожиданно и поднял глаза. Над нами в листве зашипела пластинка. Я узнал мелодию. «Тысяча скрипок», томная такая мексиканщина, когда, знаешь, усатые молодцы, все эти лос-панчесы отплясывают на сцене и сиротливо голосят из-под своих сомбреро. А он слушал, ничего не замечая вокруг. Знакомая пластинка, видать, была для него памятью о школьных вечерах: иллюминированный спортивный зал, где хрипит радиола, волнение... А помнишь, Валерия, наши школьные вечера и то, как остро переживали мы эти маленькие праздники в эпоху раздельного обучения?

«Знаете, — улыбаясь, сказал он, когда пластинка кончилась, — в школе вся энергия у нас уходила на организацию вечеров».

На мой взгляд, он взрослел слишком медленно. Ему было уже двадцать два, а он все размахивал картонным мечом. Да и решение уехать после института в сибирскую деревню тоже, думаю, было эксцентрической прихотью. Впрочем, совсем в его духе».

5

В окно он увидел, как по дороге из поселка поднимается приземистый человек в болотных сапогах и стареньком брезентовом плаще. В покатых плечах и большой голове с шапкой жестких, иссиня-черных волос было что-то знакомое.

Он вышел на крыльцо и рассмеялся.

— Рехачев! Какими судьбами?

— А нас везде черти носят. Вот и на тебя набрел. Крайняя, говорят, учительская изба-то. Это ты, что ли, здесь учитель?

— Уже второй год.

Гость сидел на табурете, не снимая плаща, и осматривал комнату. С его лица не сходило выражение сосредоточенности и досады...

— Что, Севка, испробуем? — Рехачев тряхнул головой и стал снимать плащ. Из карманов он достал большой сверток. — Смотри, какой балык. — Он развернул сверток с копченым тайменем. — Афоня подарил. В прошлое лето работал у нас проводником.

Рехачев пососал ломтик балыка, закурил.

— Рыба у вас отличная... А хлеба, черт побери, нет.

— Постой, как нет?

— Пекарня, говорю, на ремонте. Да ты ведь не знаешь, что к чему. Мы шатаемся здесь третий месяц. Кое-что нашли. Через пару недель свертываем лавочку, а пока думаем побурить у Золотой Косы. Это выше по течению. И тут нате: хлеб кончился! В лагере ни крошки, а там восемь ртов. Через два часа придет вертолет, подбросит меня к своим, заберет образцы... Все было рассчитано. А с чем я теперь заявлюсь? Ребята и почту ждут, и хлеб... — Гость зло выругался. — Надо оставаться. Печь обещают к ночи исправить. Повезу по воде... Что ты преподаешь?

— Языки, историю... Я здесь доктор всех наук.

— Ну и как твои звереныши?

— Растут. С мелкотой, правда, много возни, а старшие ничего. Восьмиклассники лопочут по-французски, как скворцы. У одного, знаешь, настоящий парижский прононс.

Рехачев сидел, подперев голову рукой, улыбался, но было заметно, что он не может забыть о своих огорчениях.

— Слушай, Гера, лети-ка ты к своим.

— Здорово живем! А кто же хлеб повезет? Вертолета завтра не будет.

— Я.

Рехачев долго смотрел на приятеля, потом устало махнул рукой.

— Брось, до лагеря далеко. Ты ходил на веслах против воды?

— Я знаю эту реку. — Он заговорил взволнованным шепотом, словно опасался, что не успеет все сказать. — Завтра воскресенье, я свободен, есть отличная лодка. А, Гера?

Рехачев пожевал-папиросу.

— Сегодня же уведу их на косу, трое останутся тебя ждать. Теперь слушай. В пекарне два наших мешка. Нам первая выпечка, я договорился. Только не проспи. Перекаты пройдешь, держись левого берега. Палатка у самой воды, увидишь.

«Он умер на таежной реке, название которой я забыл. Романтический финал в его вкусе. Почему он оказался среди геологов, не знаю. Говорят, привез хлеб...»

6

Он проснулся, чувствуя покалывание в груди. Это началось еще вчера. Сердце замирало, нехотя начинало ворочаться, снова замирало. Он прилег. Боль, которая временами делалась нестерпимо острой, около полуночи отпустила его, и он сразу уснул.

Сейчас сердце потихоньку ныло. Он лежал на спине и по тому, как ясно слышались ему далекие, идущие откуда-то из-за реки звуки, понял, что погода испортится. Будет снег, решил он, вспомнив, как сильно мерцали под утро звезды. Он лежал, слушая ночные шорохи, и к нему пришла полузабытая картина из тех дней, когда вот так же смотрел он на звезды из темноты детской спальни.

Он вспомнил вчерашний разговор с Рехачевым и посмотрел в окно.

Низкий плотный туман стлался над землей. Утренним паром курилась река.

Он поднялся, затопил плиту и поставил на огонь кофейник. Потом включил радио. Диктор заговорил бодрым свежим голосом: «Тепло и солнечно на Черноморском побережье. Лес в золотистом осеннем уборе. Людно на пляжах. Температура воды — восемнадцать градусов. Камелии покрыты серебристыми и розовыми цветами. Вторично расцвели олеандры и магнолии».

Когда запел кофейник, он с радостью заметил, что боли в сердце нет, выпил большую кружку сладкого кофе и вышел на улицу.

Шел он быстрыми шагами, не ощущая своего сердца, думая об этих пяти километрах против течения и о том, как приятно и легко ему будет возвращаться. Кричали петухи, все тяжелые мысли исчезли, точно испугались этих требовательных криков, и утро было как конец старой баллады, когда призраки, кутаясь в плащи, уезжают на лошадях.

Поселок спал долгим воскресным сном, но над пекарней уже вился дымок. Подойдя поближе, он услышал запах свежевыпеченного хлеба. Пекарь провел его в кладовую, где лежали два мешка со штампом разведочной партии. Грубая холстина еще хранила тепло. Он отнес мешки в лодку, накрыл их брезентом, поудобней уселся и сильно оттолкнулся веслом.

Прошло полчаса, прежде чем он наладился грести так, чтобы лодка не раскачивалась, а весла