— Отстань от нее? — резко произнес Сецуан.

Скюгге отпустил меня. Но, злобно вытаращив глаза, не унимался:

— Настанет день возмездия! Скюгге станет Местером, а Местер станет Скюгге, тогда смерть достанется маленьким девочкам!

Я отшатнулась от него, и спина моя коснулась теплого бока ослика — дальше отойти я уже не смогла. Все тело чесалось и зудело, словно я выспалась на соломе, кишевшей блохами. Не думал же он в самом деле о том, чтобы есть детей! А может, и вправду он это делал? Нет, он только так говорит, чтобы напугать меня.

Он валяет дурака. И все же… Что-то было в его глазах, в костлявых руках, в шершавой коже, в вони, исходившей от него… Если кто-то и пожирал людей, то это, пожалуй, такой, как Скюгге. Тот, кто крадется в тени и принюхивается, тот, кто ест все, что попадется, мертвое или живое, свежатину или дохлятину. Кровожадный гриф, только бескрылый. И Сецуан хотел, чтоб у меня с ним был общий ночлег?

— Лучше это уже не станет, — сказал мой отец, выкатывая из угольев целиком почерневший, завернутый в черные листья комок. Он разрезал его своим ножом и разделил дымящуюся ящерицу на три части.

Скюгге хватило четырех быстрых глотков, чтобы съесть свою долю. Я с большим сомнением отнеслась к своей. Мясо было светлым, почти как мясо цыпленка. Я отщипнула пальцами маленький кусочек и сунула в рот. На вкус ничего особенного — ни горькое, ни сладкое, лишь чуточку подгоревшее. Я доела остаток. Его было не очень много, и мой живот неудовлетворенно урчал, так что я была бы рада, окажись у нас на одну ящерицу больше.

— Ложись-ка ты спать! — сказал мне Сецуан. — Ты, должно быть, устала.

Устала, да! Но осмелюсь ли я? Я покосилась на Скюгге. Смогу ли я вообще заснуть поблизости от него?

— Поспи! — повторил мой отец, и я поняла, что это означало. Он будет охранять мой сон. Он будет бодрствовать и заботиться о том, чтобы Скюгге не причинил мне зла. Я легла и тут же уснула, едва успев натянуть одеяло на уши, и даже несчастный пустой живот не беспокоил меня.

Мне приснился сон. Я хорошо знала, что это сон, потому что чувствовала темноту, холод подземелья. Острожная дыра. Но где змей? И где Давин?

Его здесь нет!

И в голове у меня словно пронесся шепот, но во сне не было никого, кто сказал это громко. Я дрожала: и от стужи, и от страха. Если Давина здесь не было, где же он тогда? Узенькая полоска света просочилась откуда-то сверху, слабая и голубовато-бледная, будто лунный свет. Я прикоснулась к стене. Она была скользкая, неровная и сырая, будто улитка.

Где же Давин?

Я нерешительно шагнула вперед. Моя пятка погрузилась в рыхлую землю. Земля? Я ожидала, что окажусь на каменном полу, твердом и холодном. Где я? Что это за место? Словно барсучье логовище, только куда просторней.

— Давин?.. — осторожно и тихо позвала я.

Никто не ответил, а голос мой прозвучал еле слышно.

Но тут моя нога еще больше погрузилась в землю, так глубоко, что я споткнулась и упала навзничь. Запах земли и сырости ударил мне навстречу, запах чего-то, что стало перегноем. И руки мои коснулись того, что не было ни землей, ни камнем.

Одежда! Тело!

Давин?! Я шарила в темноте, пальцами отгребая землю в сторону.

Бледный луч света упал на его лицо. Темная, мокрая земля налипла ему на губы и нос. Глаза были закрыты, но он не спал., Его здесь нет.

Нет. Его не было. Больше не было. Да и не был это острожный подвал и даже не барсучье логовище.

То была могила.

Я заплакала. Я ощущала слезы, как будто теплые следы на своих холодных щеках. То был сон. Ведь то был лишь сон. Я знала это и все же была так убита страхом и горем, что никак не могла перестать плакать. Ведь это могло быть явью. Я не знала, жив ли Давин вообще. Подумать только! Что если он и вправду лежит в какой-то темной дыре — мертвый и наполовину погребенный?! Эта мысль была невыносима.

— Тс-с!

Кто-то притронулся ко мне. К моей щеке. Мягким, осторожным пальцем.

Сецуан! Может, он снова хочет спеть? Только б он пожелал! Я охотно лежала бы здесь и слушала, пока отец поет, отгоняя кошмар прочь!

— Тс-с! — повторил он.

Я открыла глаза. И дико заорала. Это был не Сецуан! Не отец! Это был Скюгге, и он шикал на меня. Шершавый палец Скюгге — вот что коснулось меня.

— Отстань от нее!

Сецуан вскочил. Глаза его потемнели и были мутны со сна, но он схватил Скюгге за рукав и отшвырнул прочь.

— Я ведь говорил тебе, чтоб ты держался подальше от нее!

Скюгге зашипел, как кот.

— Девочка плакала! — сказал он. — Скюгге не сделал ничего! Скюгге утешал!

Он походил на маленького мальчика, которого собираются наказать за то, чего он не делал. Сердце дрогнуло, мне стало жалко его. О, как я понимала его, ту беспомощную злобу оттого, что тебя несправедливо подозревают. Всякий раз, когда люди обзывали меня ведьмой, всякий раз, когда они шептались за спиной и делали ведьмин знак, у меня было такое же ощущение, как у Скюгге сейчас. Так мне сейчас казалось. Кто мог наверное знать, как чувствовал себя Скюгге?

Сецуан стоял, глядя в землю. Он так устал, что его качало.

— Прости! — пробормотал он. — Я думал, что обойдусь без сна, но… пришлось хоть немного поспать.

Подняв голову, он посмотрел на Скюгге.

— Иди сюда! — сказал он.

— Зачем? — подозрительно спросил Скюгге. — Что хочет Местер сделать со Скюгге?

Сецуан притронулся рукой к флейте.

— Иди сюда, говорю тебе!

Скюгге не отрывал взгляд от флейты.

— Может, Скюгге подарят сон?

— Иди сюда! Ложись!

Быстрым ударом ножа Сецуан отрезал конец веревки от повода ослика.

— Скюгге не желает, чтоб его привязывали!

— Делай, как говорю! — коротко отрезал Сецуан. — А не то ты видел свой сон в последний раз.

У Скюгге задрожали губы. Все его тело задрожало.

— Местер злой! — прошипел он. — Местер злится на Скюгге!

Но он лег на землю и не перечил, когда Сецуан связал ему руки и ноги и прикрепил веревку к тому самому лавровому дереву, к которому был уже привязал ослик.

Мне показалось, будто я должна заступиться за Скюгге, сказать Сецуану, что он только слегка коснулся моей щеки. Но пришла мысль о том, что Скюгге прикасался ко мне и что, если не связать его, он сделает это снова. Пока я сплю. Я закусила губу и ни слова не сказала.

Скюгге же все делал наоборот. Брань и упреки «злому Местеру» так и лились ровным потоком. Когда поток слов иссякал, он ныл и жаловался, издавая протяжный жалобный звук «а-а-а-а-а-а-х», будто хворый младенец или раненое животное. Сецуан пытался заставить его замолчать, но толку от этого не было, он ныл и жаловался еще громче.