Текли блаженные минуты, безвозвратно уходили одна за другой, и она не могла их остановить. Но как радостно было думать, что она сейчас лишь у истоков счастья. Еще нельзя зачерпнуть волшебной влаги и прильнуть к ней горящими устами, но ведь река любви вечно будет омывать их. Чего же тревожиться? Дорогие мгновения не так уж драгоценны, как ей думалось, — все, все еще впереди. Голова ее покоилась на его груди, приподнимавшейся и опускавшейся от дыхания. Как сладко убаюкивают эти волны, как хорошо ввериться любимому! Пусть он держит ее у своей груди целые месяцы, целые годы, целую вечность, — слышно, как бьется в этой груди сердце, его сердце, сердце человека самого родного, самого близкого из всех людей на свете. Она чувствовала, как он взволнован ее близостью. Откуда же ей было знать, что жених, искавший ее поцелуев, полон мелких и низких мыслей, подозрений, расчетов. Одно лишь его крупное, сильное тело отвечало на призыв девушки, и он не сдерживал его стремлений, давал им волю, как охотник, который, думая о своем, не глядя видит, что его собака, почуяв дичь, обнюхивает траву и царапает лапами влажную землю.

А в доме, стоя у дверей бильярдной, выходившей в сад, мадам Револю говорила Жюльену:

— Они все не возвращаются. Не жди их. Ты и так засиделся слишком долго для первого раза. Конечно, жениху и невесте все полагается прощать, но, признаться, они плохо вознаграждают тебя… А ведь ты ради них потратил столько сил… Подумайте — убежали и хоть бы словечко в извинение! Неблагодарные!

— Я и не требую никакой благодарности. Ведь я обязан был принять жениха своей сестры и вот встал с постели… решил не щадить себя… При таких обстоятельствах надо жертвовать собою, забыть о своей жалкой телесной оболочке… Конечно, я за это дорого поплачусь… Заранее знаю, что нынче ночью глаз не сомкну.

— Может быть, тебе принять аллоналу?

— Ну, это просто неслыханно! Разве ты не знаешь, что моя печень не выносит аллонала! Моя печень не выносит никаких наркотиков. Прошу тебя, Дени, не кури здесь, выйди в сад.

Дени лениво поднялся, вышел на веранду и, походив там, сел в плетеное кресло. Где-то совсем близко через равномерные промежутки лягушка бросала в пространство металлическую ноту, чистую, как соловьиная трель. Бесшумно проносились летучие мыши. Лягушки, летучие мыши, соловьи, небо, усеянное звездами, и цветущие липы — что ему до них? Ничто, ничто в этом мире не облегчит его страданий, не утолит его жажды. Все сухо в груди, и такая тоска на душе. Он напряженно вслушивался в тишину. Нет, ни малейший шум не нарушал трепетного безмолвия лугов… Почему он боится смерти?.. И по своему обыкновению он нарисовал себе картину: вот он ложится в постель, раскрывает коробочку с таблетками снотворного… «Нет, нет! — с безмерным ужасом подумал он. — Я хочу жить, мне только семнадцать лет». Он наклонился, потрогал теплые каменные плиты веранды. Мать заговорила громче:

— Все-таки меня это тревожит. Он мог бы сказать хоть несколько слов, успокоить нас. А он, наоборот, постарался показать, что наши заботы о Леоньяне его не касаются… Но, может быть, это объясняется его замкнутостью или беспечностью…

— Надо, однако, поднять этот вопрос, — сказал Жюльен. — У меня в комнате потолок в ужасном состоянии… Того и гляди рухнет мне на голову.

— Думаю, что следует вернуться к нашему проекту…

Жюльен спросил, позевывая:

— Какому проекту?

— Дать Леоньян Розе в приданое, обязав ее предоставить нам здесь жилье пожизненно, до самой нашей смерти. Ремонт и всякие починки она будет делать на свой счет, а с нас пусть берет небольшую плату за помещение и за наше содержание. Разумеется, Робер должен будет подписать обязательство не продавать Леоньяна… а иначе восстанавливаются наши права на него. Да, — прибавила она помолчав, — хорошо бы так, но Леони ни за что не позволит ему принять такие условия.

Дени крикнул с веранды:

— У Робера больше воли, чем вы думаете. Хватило же у него мужества попросить руки Розы…

— Погаси свою сигарету и иди сюда.

Дени вошел в комнату и сел подле матери. Жюльен, хлопнув себя по щеке, пробормотал:

— Ах, уж эти москиты!

Мать спросила:

— Ну, как ты считаешь, Дени?

— Пусть сначала Роза позондирует почву.

— Она ни за что не согласится… Да и не опасно ли это?

— О нет! Он, видимо, сильно влюбился. И притом можно как-нибудь поумнее подойти.

— Ну, конечно, конечно. Она бы могла сказать так: мои родные собираются продать Леоньян. У меня просто сердце разрывается — я так мечтала, что здесь будет наше гнездышко.

— А кроме того, указать ему, — добавил Жюльен, — что с Леоньяна можно получать хороший доход. Надо только вложить в него некоторый капитал… Заняться, например, разведением скота…

— Да, да, все это можно сказать. Но после свадьбы мы не дадим ему пускаться в такие дела. Ведь он здесь все свое состояние ухлопает. Но это между нами! А в разговоре, что ж — не лишнее представить Леоньян как выгодное помещение капитала, может быть, это обезоружит Леони.

Дени спросил:

— Так вы согласны, чтоб я поговорил с Розой?

А в эту минуту на скамье под липами девушка молила:

— Пусти меня! Пусти! Умоляю!

Она натянула на колени платье, поправила волосы. Потом робко спросила:

— Ты не сердишься?

Он ответил: «Да нет» — и достал из кармана портсигар. Очнувшись от своих грез, Роза попыталась разгадать выражение его лица, на миг возникшего перед нею, когда он закуривал сигарету, защищая обеими руками огонек спички. Робер, разумеется, не сделал и не хотел сделать ничего такого, к чему не стремился бы каждый молодой человек, став женихом в двадцать три года. Но ей было грустно, она проснулась от сладкого сна и теперь настороженно следила за ним; ей казалось, что все в нем стало вдруг каким-то чужим: и голос, и движения, и даже его молчание. Подле нее был человек, совсем не похожий на тот образ, который она носила а своей душе каждое мгновение жизни. Ей так хотелось вернуть прежнего Робера, она прильнула к нему. Он отшатнулся, передернул плечами. Она спросила:

— Значит, все-таки сердишься?

— Да нет… Но ты все равно не поймешь, ты ведь ужаснейшая невинность. По-твоему, все так просто… Прижимаешься, ластишься, а потом: «Ах, пусти меня!»

Он говорил угрюмым и довольно грубым тоном. Она почувствовала себя такой одинокой, еще более одинокой, чем в те дни, когда его не было с нею.

Только бы он не заметил, что она плачет. Она боялась вытереть глаза, чтобы