— Графиня ди Шаллант была единственной дочерью богатого ростовщика, жившего в Казаль Монферрато. Мать ее была гречанкой, и девушка выросла такой красавицей, что, несмотря на свое низкое происхождение, на шестнадцатом году жизни стала женой благородного Эрмеса Висконти.

Бернардино не раз доводилось слышать о подобных браках.

— А сколько лет было ее мужу? — спросил он.

Бьянка улыбнулась, и морщинки у нее на лбу на мгновение разгладились, но вскоре собрались вновь.

— Он вполне годился ей в дедушки, — ответила она. — Он перевез свою юную супругу в Милан, и там она стала часто бывать в доме моего отца, но ни в какой другой дом муж ее не пускал. От светского общества ее старались держать подальше, а вот со мной, когда я чуть подросла, она с удовольствием играла и всегда была очень доброй и веселой. Но ее престарелый муж говорил моему старинному другу Маттео Банделло, будто слишком хорошо знает нрав своей женушки, чтобы разрешить ей ходить по гостям и пользоваться той же свободой, что и прочие знатные дамы Милана. Когда Эрмес умер, ей было всего лишь двадцать с небольшим. Она удалилась в одно из своих сельских поместий и стала вести там весьма веселую жизнь в окружении великого множества поклонников и возлюбленных. Один из них, граф ди Шаллант из Валь д'Аоста, стал ее вторым мужем. Она просто пленила его невероятным обаянием и красотой, однако поладить друг с другом они так и не смогли. И тогда она оставила мужа и перебралась в Павию. От отца и от первого мужа ей осталось немалое наследство; она, несмотря на зрелый возраст, была по-прежнему хороша собой, так что теперь стала вовсю предаваться веселью, граничившему с распутством. Во всяком случае, любовников у нее было множество.

Бернардино, полностью отдавшись на волю несущей его толпы, думал о том, что эта графиня, похоже, выбрала себе именно тот образ жизни, который ее устраивал, и даже слегка позавидовал ей. И все же эта история, чувствовал он, никак не может завершиться хорошо. Художнику настолько хотелось дослушать рассказ аббатисы до конца, что он даже схватил ее за рукав, чтобы их не разделила толпа.

— Двоих из ее любовников я все же должна тебе назвать, — сказала сестра Бьянка. — Это Ардиццино Вальперга, граф ди Мазино, и дон Пьетро ди Кардона с Сицилии. Граф ди Мазино надоел ей довольно быстро, а вот дон Пьетро, любивший ее с той безумной страстью, что свойственна юности, готов был слепо исполнить любое ее желание. И она, воспользовавшись этим, попросила своего молодого поклонника убить графа, который прежде пользовался ее расположением.

Итак, распутница оказалась убийцей! Бернардино был потрясен этим и, все еще не совсем понимая, куда клонит аббатиса, крикнул, чтобы она смогла расслышать его в шуме толпы:

— Но похоже, эта дама и впрямь оказывала на людей дурное влияние. Можешь ли ты, сестра, служанка Господа, защищать такую женщину? Можешь ли как-то помешать казни и надеяться спасти ее от справедливого наказания?

— Все мы грешники, Бернардино. Но никто не имеет права отнимать жизнь у другого человека — это право дано только Богу. Если графиню сейчас убьют, то и герцог Сфорца окажется ничуть не лучше дона Пьетро, совершившего это убийство.

— Значит, убийство дон Пьетро все-таки совершил? И что же было потом?

— В то время графиня жила здесь, в Милане. Дон Пьетро подстерег графа, когда тот поздним вечером возвращался домой после дружеского ужина, и убил его. Но убийцу поймали, и он рассказал о жестоком поручении своей любовницы. Так графиня попала в тюрьму. Сейчас ее держат в крепости Порта-Джиова, бывшем замке семейства Сфорца, и сегодня утром должна состояться казнь.

— Но что же ты-то можешь поделать?

— Я надеюсь ее выкупить. Ибо хоть ее поступок и достоин всяческого осуждения, я не сомневаюсь, что она уже искупила свою вину, и меня несказанно печалит то, что ей, возможно, придется заплатить за то, что совершил совсем другой человек. А я все-таки женщина, хоть и ношу монашеское одеяние, и сердце мне жжет мысль о том, что женщину могут предать казни за деяние, совершенное мужчиной, даже если ее влияние на этого мужчину было велико. Я лелею надежду призвать графиню в нашу семью сестер-монахинь, дабы она могла остаток жизни прожить в покаянии, укрывшись за стенами монастыря. — В эту минуту уличная толпа на несколько мгновений замерла, и аббатиса сумела даже повернуться к художнику лицом. — Видишь ли, Бернардино, когда я думаю о ней, я вижу не распутницу и даже еще не убийцу, а ту нежную и милую даму, которая так весело смеялась и играла со мной, одинокой девочкой, в доме моего отца.

Возле соборной площади толпа окончательно замедлила ход, и шустрые торговцы тут же стали совать неосторожным зевакам свой товар — «портреты» преступной графини, на которых она выглядела красоткой с неестественно желтыми волосами. Бернардино и аббатиса, нагнув головы, принялись проталкиваться сквозь плотную толпу, в которой так и сновали разносчики, торгуя святой водой — видимо, чтобы благословить после казни тело графини. Наиболее предприимчивые из них совали доверчивым покупателям пряди желтых волос, явно конских, выдавая их за локоны преступницы. Тут же на площади, на временных деревянных подмостках актеры в гротескных масках разыгрывали пьесу о преступной страсти и убийстве, и в данный момент на сцене двое любовников развлекали публику демонстрацией гигантских фаллосов из папье-маше, торчавших у них в паху. Третий актер в парике из длинных желтых волос, изображавший графиню, страстно с ними обнимался, а потом один из актеров, темноволосый, явно сицилиец, прикончил второго, видимо неаполитанца, и в толпу полетели длинные красные ленты, изображавшие потоки крови. Под конец представления огромный серебряный топор упал-таки на белую шею графини и «кровь» снова полилась ручьем.

В этот момент толпа зрителей пришла в состояние невероятного возбуждения, что было весьма отвратительно и совершенно сбивало Бернардино с толку, особенно после стольких месяцев мира и покоя. Он вдруг отлично понял, зачем аббатисе сегодня понадобилась его защита: атмосфера на площади царила такая, что люди просто забыли о приличиях, парочки открыто прижимались друг к другу, предаваясь весьма недвусмысленным ласкам. Бернардино видел, как несколько мужчин, окружив одинокую девицу, тщетно пытавшуюся от них отбиться, со свистом пытались сорвать с нее одежду. Подняв глаза к небу, художник заметил на готических башенках Дуомо фигуры святых, печально глядевших вниз, и эти святые вдруг показались ему такими же актерами, лишь изображающими скорбь на фоне шафранового задника небес. Смутное беспокойство охватило Бернардино: ему стало не по себе из-за того, что вот сейчас будет казнена знатная дама и убьют ее за грехи, совершенные не ею, а ее любовниками, и художник стал решительно протискиваться вперед.

Вскоре стал виден крепостной вал и мощные красные стены огромной крепости Порта-Джиова. Башни на этих стенах были похожи на хранителей тысячи ключей, благодаря которым семейство Сфорца могло всегда спокойно оставаться в своем дворце, а все остальные горожане — у его стен. Но сегодня гигантские ворота с башней Филарета, украшенной часами, были распахнуты настежь, и толпа втекала в них под зловещим взглядом свернувшейся змеи, которая изображена была над воротами и служила центральной фигурой в гербе герцогов Сфорца. А ведь эта змея вот-вот кого-то ужалит, вдруг подумал Бернардино. Сегодня охрана у ворот состояла из наемных воинов, которые, разомкнув обычно скрещенные пики, пропускали в крепость всех желающих. А там, на просторном внутреннем плацу, было просто не протолкнуться, и в борьбе за лучшее место дело порой доходило до мордобоя. Сестра Бьянка, крепко схватив Бернардино за руку, потащила его куда-то по внешнему краю этой чудовищной толпы, а затем вверх по каменной лестнице, вход на которую был рядом с так называемой Гирляндой, каменной стеной-завесой. На верхней площадке лестницы маячила фигура в ярко-синем шелковом одеянии. Этот человек явно ждал аббатису и, завидев ее, почтительно преклонил колена и поцеловал гранатовый перстень у нее на руке.