Уголь между тем разгорался все сильнее и делал свое дело. Камера наполнилась густым дымом; по счастью, ветер дул из окна склада, выходившего на набережную, и мешал дыму проникнуть на склад; но шевалье непременно задохнулся бы, если бы, как мы уже сказали, то и дело не подходил к своему оконцу и не прижимался лицом к самой решетке.

Часы на башне пробили одиннадцать, затем — половину двенадцатого.

К полуночи дыра в двери, напоминавшая по форме устье печи, достигла таких размеров, что узник решил: теперь он сквозь нее пролезет. Он залил горящий уголь водой, отгреб его в сторону, еще немного расширил отверстие, обломав куски обгоревшего дерева, затем лег на спину и, взяв в руки конец приготовленной им веревки, скользнул как змея в дыру и через мгновение очутился на складе. Тут дышать было легче; подойдя к двери, ведущей в коридор, шевалье прислушался, и до него донеслись медленные и размеренные шаги часового.

Пока все складывалось удачно.

Роже ощупью добрался до того места, где лежали сваленные в кучу одеяла, и стал добавлять к уже готовой веревке новые полосы, которые он бесшумно отрывал: он рассчитывал придать таким образом своей шаткой веревочной лестнице нужную длину, достаточную для того, чтобы добраться до земли.

Когда веревка была совсем готова, он стал думать, к чему бы ее привязать; оказалось, что на окне нет ни одной надежной скобы или крюка, которому можно было бы доверить свою жизнь. И тут шевалье вспомнил, что на его кровати есть четыре железных столбика для балдахина, хотя балдахина над ней нет. Он возвратился в камеру тем же путем, каким выбрался из нее, отвинтив с кровати один из столбиков, снова вернулся на склад, привязал веревку к середине этого толстого железного прута, а самый прут приладил поперек окна так, чтобы тот прочно держался; затем, поручив свою душу Господу Богу, прошептав имена отца и матери, мысленно простившись с Констанс, Роже, осторожно пятясь, вылез из окна и, цепляясь руками и коленями за веревку, начал свой медленный и опасный спуск в бездну, куда два дня назад с дрожью заглянул.

Как мы уже говорили, от окна до земли было свыше шестидесяти футов. Чтобы осуществить задуманный узником план побега, требовалось, кроме мужества, необычайная сила и ловкость. Роже был и силен и ловок; он старался не спешить и тщательно рассчитывал все свои движения; на каждом узле веревки он на мгновение приостанавливался, чтобы передохнуть; во врем спуска он отталкивался ногами от стены, чтобы избежать острых прутьев на оконных решетках. Роже спустился уже на три этажа и вдруг почувствовал, что его колени больше не нащупывают веревки, тщетно он пытался это сделать — веревка кончилась. Шевалье вытянул ногу в поисках какой-нибудь опоры, но ничего не нащупал; он огляделся вокруг, однако тьма была такая густая, что нельзя было ничего различить. Ему показалось, будто под ним бездонная пропасть. На миг ему пришло в голову снова взобраться наверх и прибавить новые полосы к веревочной лестнице, но он почувствовал, что силы его на исходе и ему не одолеть даже половины обратного пути. И тогда на лбу у него выступил холодный пот. Сколько еще оставалось до земли? Два фута? Или двадцать? Роже понял, что все теперь зависит от везения, что жизнь его в руках случая. Он сполз до самого конца веревки, пробормотал какую-то короткую молитву, доверился судьбе и выпустил веревку из рук.

Почти тотчас же до ушей часового донесся приглушенный крик; солдат поднял тревогу, отовсюду сбежались люди с факелами, и они увидели, что шевалье д'Ангилем, лишившись чувств, висит на железной решетке: ее остроконечные прутья вонзились ему в бедро.

Придя в себя, Роже увидел, что он находится в незнакомой комнате. Возле него хлопотал врач; кровать, на которой лежал шевалье, была чище и мягче, чем его тюремная койка, и он на мгновение подумал, что очутился на свободе; однако, к несчастью для него, это было не так. Просто комендант на время велел перенести узника в свои покои.

Рана шевалье была серьезна, но не опасна для жизни; он испытывал сильную слабость, ибо потерял очень много крови. Как только он очнулся, ему сразу же пришла в голову мысль воспользоваться тем, что он сейчас в комнатах коменданта, и попытаться вторично бежать. Пожаловавшись на то, будто ему не хватает воздуха, он попросил врача отворить окно; однако, как и все окна в Фор-л'Евек, оно также было снаружи забрано решеткой.

Когда хирург вышел из комнаты, посоветовав заключенному постараться уснуть, тот услышал, как дверь за ним заперли на два замка. Стало быть, он по-прежнему был в тюрьме, несколько более удобной, несколько более комфортабельной, но все равно в тюрьме!

На следующий день узнику нанес визит сам комендант; он осведомился, по каким причинам шевалье д'Ангилем решил предпринять столь опасную попытку побега: почтенный служака, по его словам, хотел убедиться, что не строгие порядки и не суровые правила, установленные в замке, толкнули узника на столь отчаянный шаг. Роже отвечал коменданту, что, по его мнению, в Фор-л'Евеке человек чувствует себя настолько хорошо, насколько это вообще возможно в темнице, а единственная причина принятого им крайнего решения — стремление вновь очутиться на свободе, которую он незаслуженно потерял. Комендант попросил его подтвердить это в письменной форме, пояснив, что такое свидетельство послужит оправданием для тех, кто несет охрану замка, в глазах властей предержащих; Роже тут же выполнил его просьбу.

Надо сказать, что шевалье связывал большие надежды со своим письменным заявлением. Бедняга в простоте душевной все еще полагал себя жертвой ошибки, которая раньше или позже должна непременно обнаружиться, и надеялся, что, подписывая по требованию коменданта бумагу, он тем самым напомнит о себе властям и привлечет их внимание к своей особе.

Таким образом это незначительное обстоятельство прибавило мужества шевалье. Как немного нужно для того, чтобы вернуть надежду человеку, казалось бы уже впавшему в полное отчаяние!

Вот почему узник ждал теперь грядущего избавления гораздо более терпеливо, чем прежде, и это благотворно влияло на его выздоровление. Через неделю Роже поднялся с постели, а через две недели уже мог без посторонней помощи передвигаться по комнате. За это время комендант трижды навещал заключенного, и всякий раз шевалье спрашивал коменданта, уверен ли тот, что отправленная бумага попадет на глаза министру полиции. В первые два раза комендант отвечал, что он уповает на это, а в третий раз с уверенностью сказал узнику, что бумаге, несомненно, дан ход, ибо сам он удостоен звания кавалера ордена Людовика Святого за то, что выказал похвальную бдительность и помешал заключенному бежать из крепости.

Шевалье от души поздравил коменданта с королевской милостью; теперь он не сомневался, что после разбирательства, которое должно было начаться из-за всего случившегося, он вскоре будет выпущен на свободу. Бывали даже минуты, когда Роже думал, что его освобождение непременно будет сопровождаться какой-либо милостью со стороны его величества: король, по мнению шевалье, настолько справедлив, что, разумеется, пожелает достойным образом исправить допущенную несправедливость. Следует, однако, сказать, что Роже уповал на это высшее правосудие лишь в те редкие минуты, когда ему все представлялось в розовом свете, когда же настроение его духа менялось, он и сам понимал, что тешит себя слишком радужными надеждами.