устремленного к грозовому небу лица, перекошенного прищуром, скомканного дождем, озаренного саднящей болью ступни, показался мне настолько захватывающим и прекрасным, насколько были смутные образы и мечтанья, которых я никогда раньше представить себе не мог. Сердце мое ухнуло в колодец, который на дне своем содержит сонм сорвавшихся, да так и не вставших на место мужских и мальчишеских сердец из всемирной истории, нога подвернулась и поехала вниз по камням, руки, сведенные судорогой, не успели за что-либо уцепиться – и в результате я стремительно съехал прямо по покрытой мохом стенке, ободрав колени, локти и лицо.

По идее, кончиться это замедленное падение должно было ударом о землю и трещиной в костях, но папа растил здесь, у самой стены, густой декоративный мох. Он смягчил удар, и я отделался острой болью, в которой утонул неловкий вскрик, и саднящими углами рук-ног.

– Больно? – спросила она, уже не обращая никакого внимания на дождь. В глазах ее были жалость и то же переживание чужой боли, что минутами раньше ворочались во мне.

– Ага! – морщась, кивнул я. Потом подумал, что все это ужасно глупо, и крикнул: – Пошли! – указывая на дом.

Она побежала по лужам вслед за мной, шлепая как-то неритмично и странно. Только на пороге я заметил, что спасенная в одном кеде, а тот, что был на застрявшей ноге, так и остался где-то в темноте.

– Надо переодеться! – прокричал я, захлопнув дверь, все еще пытаясь быть громче дождя. В тишине прихожей это прозвучало как гром.

Мокрая девочка вздрогнула, поднимая большие темные глаза, держась нерешительно и недоверчиво, смотря то на меня, то на лужу, растекающуюся подо мной, то на такую же, стекающую вкруг ее ступней. Ее трясло от холода, она обхватила себя руками, но никак не могла справиться.

– Надо в горячую ванну! Иначе простудимся, – словно первоклашке, объяснил я ей, скидывая сандалии, носки и рубашку. Хотел снять и джинсы, но вовремя спохватился, кивнул в сторону коридора и пошел туда, начиная краснеть. Она двинулась вслед за мной.

– Туда, – сказал я, указывая на дверь, включая свет, уже трясясь от пробирающего холода, который осознал лишь теперь.

Девчонка по-прежнему смотрела на меня широко раскрытыми глазами, словно увидев привидение, и, кажется, совсем не слышала. Я замер с раскрытым ртом, не зная, как себя вести.

– Нужно под горячий душ... понимаешь?

Глаза ее раскрылись еще шире, выражая такое удивление, какого я в жизни своей ни у кого не видал. Я бы сказал, глаза ее стали, как у удивленной кошки. Она смотрела то на облицованную плиткой ванную комнату, блестящую сталью, мерцающую плафонами, матовым хромом, мягкими линиями пластика, то на меня, и глаза ее темнели все больше.

Только спустя мгновения до меня дошла причина недоумения, царившего в карих омутах ее души. В обычных домах нет двух ванных комнат, где можно купаться независимо друг от друга.

– Я буду здесь, – неловко объяснили скомканные слова, в то время как руки рывком открыли другую мутно-стеклянную дверь. – Если что-то надо, можешь позвать, – и захлопнул дверь за собой быстрее, чем увидел ее изменившиеся глаза.

Некоторое время, горячие вода и пар исцеляли холод, пробравший меня до костей, а взбитая белая пена лезла в уши, нос и глаза. Потом все закончилось и, возбужденный случившимся, лихорадимый тем, что будет дальше, начнется прямо сейчас, я прислушался к происходящему за перегородкой, в моей ванной комнате, теперь ставшей таинственной и чужой, вмещающей обнаженную тайну, которую вот уже несколько месяцев я пытался почувствовать и понять.

Там шумела вода. Гостья осторожно поливалась из душа, фыркая, как тюлень, и, верно, смывая с волос мой шампунь. Я расчесывал короткие волосы папиной деревянной расческой, стоя напротив его зеркала в полный рост, у полки с его одеждой и его дорогой косметикой, раздумывая, одеться ли сейчас в его футболку, попросить тюлениху выдать мне майку, носки и трусы или голым отправиться в комнату, где все это так же было... Таким запомнилось ощущение первого вмешательства девочки в мою жизнь: причиняющего неудобство, очень смущающего, но притягательного. Победило стремление к простоте: надев папин махровый халат, я важно прошествовал в комнату, где, переодевшись, снова почувствовал себя собой.

Минут пять я ходил под дверью кругами. Затем пересилил себя, и спросил:

– Ты как?

– Да, – ответили из-за стенки после паузы. – Хорошо.

Голос стал спокойнее и теплее. Не столь пронзительно-грудной, как там, на ограде. Более расслабленный, мягкий.

– У меня есть футболка и шорты, – сказал я, держа в руках и то, и другое, а так же носки. – Я положу у дверей.

На другом конце провода повисла пауза. Даже вода стала течь тише. Наконец, фыркнув с досадой, девочка сказала:

– Да. Хорошо.

Но сделать я ничего не успел. После паузы дверь немного подергалась и отъехала в сторону. Спасенная стояла, как была, одетая в свои мокрые вещи, и моргала, подобно мне, не зная, что сказать. Я протянул ей одежду и, недолго думая, отвернулся. Она закрыла дверь и там зашуршала сначала полотенцем, потом остальным.

– Как тебя зовут? – раздался ее голос, уже чуть более звонкий.

– Сережа, – ответил я. Кашлянул, раздумывая, и все же добавил, – Сергей Сергеевич Николаев.

– Спасибо тебе, Сергей Сергеевич Николаев, – сказала она с чувством. – Ты меня вообще-то спас.

– От кого? – не зная, что еще спросить, спросил я.

– От грозы, – она неожиданно фыркнула снова. – Из плена.

– Тебя как звать?

– Светлана Александровна Воробьева. Света.

– А-а.

Дверь открылась. Мокрая ткань уже не облепляла ей спину и грудь, а значит, смотреть было можно спокойно. Шорты, как и футболка, топорщились, немного широковатые, и вообще представляющие собой типичный гавайский стиль – в этом одеянии ее запечатленная моими глазами стройность слегка смазывалась, и тонкие руки-ноги торчали как заячьи лапки из дедморозовых валенок. Расчесанные волосы она тут же завела за уши, открывая чистое, светлое лицо, крапленое угасающими веснушками – была середина сентября. Живые глаза ее уже исследовали меня и окружающее пространство, а влажные розовые губы за несколько секунд пережили гамму неуловимых движений, складываясь то в едва заметную, чуть растерянную улыбку, то в озадаченное непонимание, то в нескрываемое восхищение царящим здесь насыщенным комфортом.

– Слушай... Можно я... – она смутилась, сжимая в руках свои вещи. – Их надо посушить.

Помимо всего прочего, у нас была