Сейчас все вижу проще: от этого сквозняка рамы не заклеишь. По-моему, очень важно вовремя укутаться в пуховый платок забвения. Нежно отгородить себя от ненужного, порой пагубного внимания. Правда, конструируя кокон, следует предусмотреть в нем небольшую щель. Через нее должно быть удобно плевать на окружающий мир. Пусть и фигурально. И возвышаться над ним, оплёванным, как никогда раньше. Это повод для тоста. Впрочем, в моем возрасте повод для выпивки уже не важен. Сам факт, что дожил при таком прицельном износе, уже достаточен для молчаливой здравницы. Однако мотив никогда не бывает лишним. Он придаёт выпиванию пусть призрачную, но осмысленность. И почти умерщвляет чувство вины на утро.

Хорошо бы еще в этих тонкостях разбиралось похмелье. Но ему, родимому, хоть бы хны – что есть повод, что нет его. Царит, дрянь, аж с души воротит!

111

Похмельный, я словно закреплен на штативе. Могу шевелить только глазами, частично запоминать увиденное, улавливать звуки и обонять. Наверное, эта многофункциональность делает меня совершеннее самого продвинутого фотоаппарата. Впрочем, тут я могу заблуждаться, мало смыслю в технике. Даже пишу по старинке – пером. Не гусиным, конечно, если гусь не обладал стальным оперением. К компьютерам отношусь со скрытой враждебностью, но владею. Открытая демонстрация отношения грозит мне утратой работы, а список потерь, что с ловкостью фокусника встроится в фарватер этой печали, даже начинать не хочется. Ибо заведомо известно, чем он закончится. Это «3G»: долоден, дрязен, довнист. Если последняя характеристика, я о довнистости, требует пояснения, то вот оно: мне не приходилось встречать людей, у которых с утратой стимулов к жизни не испортился бы характер. В конечном итоге люди не сталь, чтобы закаляться. Или они перестали быть пригодными для такой закалки. Это конечный итог. По сути своей он как вывод не важен. Финишная ленточка, поддавшаяся бегуну. Потому что важна не порванная, кем-то сотканная ткань… Сотканная ткань, связанная вязь, скружевленное кружево… Чушь. Важен результат. И он налицо.

Все это не имеет касательства к моей маме. У нее стимул к жизни не просто в наличии, он в полном порядке. Это не дом, не семья. Только работа.

«Характер?»

«Что ж…»

– Ма, скоро ты?

– Две минуты.

Может сейчас самое время?

– Ма, забываю спросить, вылетает из головы, память дырявая: когда я хоронил бабулю…

– Вот только не начинай.

– Да какое уж тут начало. Я который раз продолжить пытаюсь.

– Давай обойдемся и без начала, и без продолжения. Вообще без этой темы.

Я слышу, как она включает фен. Вряд ли для того, чтобы ногти быстрее высохли. Фен старый, шумный и мешает говорить. Наконец-то нашел способ зацепиться за жизнь, объяснить, почему его никак нельзя на помойку. Но я тоже не самый тихий и фен мне перешуметь – плевое дело.

И сразу открывается тишина. Как дверь в невозможное.

– Ты ведь о своем деде. Я права?

– Так это был он?

– Откуда мне знать. Наши его посадили в свое время за то, что финн, как шпиона. Финны уже дома после наших лагерей, выжил, пару лет от себя добавили. Возможно за то, что недостаточно нашпионил. Я и не знала, что он в наши края вернулся. Он, кстати, не финн, а немец. Из обрусевших, но кровь не разбавлена, блюли себя. С Финляндией же не знаю, чего он там намудрил. Может, и впрямь служить устроился. Мать твоего отца тоже чуть в дальние края не уехала, но повезло ей не по чину. Или вступился кто за нее. Больно хороша собой была.

Не по чину? Неверное слово. Когда мама говорит о чем-то ей неприятном, обязательно ввернёт что-нибудь из старорежимного. Но что имела в виду? Не по заслугам провезло? Ладно, не главное. Чудо, что вообще заговорила на эту тему. И… ну да, бабуля, если судить по снимкам, была в молодости чудо как хороша собой.

– Я думал…

– Всю жизнь ты не о том думаешь.

– Как скажешь.

– Уже сказала. И, заметь, не раз. Что-то переменилось?

– Хорошо, мама. Я же согласился: твоя правда.

– Хорошо было бы, если бы у тебя своя правда была, сын.

– Она есть. Только… привирает слегка время от времени, моя правда… Она не то чтобы лжива, совсем уж испорчена, но случается ей… приврать. Наверное, хочет казаться лучше, чем есть.

– Вот и я о том же.

– О чем, мама?

– Посмотри, пожалуйста, борщ не закипел? Не надо до кипения доводить.

Никого не надо. Особенно маму. Тема закрыта. Запечатана сургучом. Дальше только сдержанность. Бусидо, путь самурая, который не самурай, не японец, но неплохо осведомлен, чем кончается давление на маму. Надо бы посчитать на досуге, сколько во мне осталось немецкой крови, если я ее по незнанию раздавал кому не попадя донорскими дозами…

«В доме нет спиртного, если ты о кагоре».

«Отвратительно прозорлив».

Медленно, чтобы не обжечься, осваиваю вкусный, настоявшийся мамин борщ. Его пряный дух приятно перемешивается с чесночно-мясным, на сковороде доходят котлеты с картошкой. Я предоставлен себе, мама сказала: «Доешь – позови» – и, наверное, читает в гостиной, растревоженная неприятным воспоминанием о свекрови, и в опасении, что я, бестактный и неделикатно настойчивый, за едой возобновлю расспросы.

112

Дед. Кто бы подумал, что бабуля в день похорон одарит меня таким неожиданным наследством. До сих пор это были всего лишь две вещи. Они гениально иллюстрировали суть двадцатого века, хотя и относились исключительно к его восходу и закату. Бабушка рассказывала, что ее мама, моя прабабушка, так написала в дневнике о двадцатом веке: «Начался вовремя, да вдруг через семнадцать истощился и иссяк. Мы не знали, что уже мертвы, потому что невозможно и нет сил оставаться живыми среди убиенного, что было так дорого нам или просто близко». Цитировала по памяти, дневник от греха подальше спалила. Другой грех пересилил. Бабуля оставила мне награду моей прабабушки Серебряный знак ордена Святой равноапосольной княгини Ольги – милый византийский крестик с сохранившейся светло-голубой финифтью. Увы, только на одной-единственной перекладине. Где судьбинушка его так подраздела – я не спрашивал, хотя сама прабабушка вряд ли застала его злоключения, повесилась в восемнадцатом. Хотя кто знает, тогда год за жизнь можно было считать. Вторым достоянием оказался именной наган, вручённый бабушке лично Михаилом Николаевичем Тухачевским в Гражданскую. В пятидесятые наган обесчестили, намертво заглушили ствол. Выпрашивали в музей, пионеров подсылали, но бабушка не сдалась.

В юности я называл серебряный крестик «живым» орденом, а наган у меня ходил в «дохлых». При этом «живой» меня интересовал постольку-поскольку, а «дохлый» еще как жил в моих играх. С ним можно было делать все, кроме как выносить из дома. Я и не выносил… если был риск попасться.

Теперь я пользуюсь оружием как грузом. Чтобы бумаги на столе не заигрывали со сквозняками. Наган, случись ему оказаться повернутым стволом в сторону клетки, очевидно нервирует хомяка, и это меня забавляет и озадачивает одновременно. Жаль, но ни мне, ни кому другому не суждено узнать, кем был Хомячура в прошлых жизнях. Может, под расстрельной статьей ходил или сам исполнял, а теперь совестится? Непостижимые тайны реинкарнаций, внутри которых так здорово фантазировать, и, собственно, Кимыч… – это все, что сближает меня с буддизмом, не отдаляя от скептического отношения к любым религиям. Как от понимания того, что людям надо на что-то или на кого-то уповать, потому что иначе обвалится, рухнет на них неподъемный груз ответственности за все и вся, и не сдюжат люди, выберут самый простой путь, а это – война.