Кучум внимательно слушал, не перебивая и не совсем понимая к чему ведет свой рассказ хан Ангиш.

— И чем же все закончилось? — спросил он, видя, что тот остановился.

— Как чем? Умер глубоким стариком Туруза-бек и ничего после себя не оставил, а пастбища его внукам перешли. Так что земное богатство — как снег весной — чуть солнце пригрело, он и растаял.

— То мне известно. Но у меня уже есть сын и, даст Аллах, еще будут, а потому не о себе думаю, а как им жить.

— Это ты верно говоришь, — согласно кивнул головой хан Ангиш, — мудрый человек всегда должен о детях думать. Но только кажется мне, что все переменится на этой земле. Был мне сон, будто пришел из-за гор большой и сильный зверь весь в белой шерсти, свисающей до самой земли. Начал он выворачивать с корнем деревья, воду в реках мутить, других зверей убивать. Вышел к нему из леса другой зверь, такой же большой и сильный, только с черной шерстью. Схватились они, драться начали. Задрожала земля, леса повалились, реки вспять потекли. Долго они дрались и ни один другого одолеть не могут. Да белый зверь хитрее оказался: схватил черного за морду и долго держал, пока тот не задохнулся. Разорвал он его тело на части и разбросал по всей земле, чтоб знали, кто здесь хозяин. И все птицы и звери стали послушны ему, и стал он править на нашей земле. Вот такой сон видел я недавно… Кучум слушал в пол-уха, пытаясь справиться с одолевавшей его дремотой. Он не верил снам и предсказаниям только из уважения к тестю не прерывал его рассказ. Но тот видно и сам догадался, что зятю скучны его речи.

— Стар становлюсь, коль много говорю. Но послушай меня, я помню, как ты приезжал сватать мою дочь и мечтал о войне с московским царем. Говорил я недавно с человеком, побывавшим в Москве. Большую силу их царь набрал. Со всеми воюет и всех бьет, такого человека лучше другом иметь, чем врагом своим.

— Тут хан прав. С московским царем рано нам воевать, но живя в мире всегда надо о войне думать.

Каждый вечер они вели долгие беседы, пока Кучум гостил у хана Ангиша, все больше склоняясь к мысли, что этот, проживший много десятков лет старик, знает то, чего не дано знать ему. Но он не мог преодолеть себя и вытравить из души воспоминания сладости боя, звона сабель и протяжный крик мчавшихся, пригнувшись к седлам, боевых сотен. В нем жил воин, познавший вкус победы, и лишь воином видел он себя. Путь не сам он, но дети, внуки его будут также скакать да лошадях, гнать врага, рубить его, и никакие предсказания мудрых стариков не сделают их другими.

Кучум решил оставить Алея и Самбулу на все лето у хана Ангиша. "Пусть подышат степным воздухом, попьют кумыс, поживут в степи", — думал он. Кучум видел, что Самбула тяготится присутствием молодой русской наложницы, которую он ввел в свой шатер. Та уже ходила с выступающим округлившимся животом и должна была скоро родить. Ему не хотелось, чтобы это было на глазах у Самбулы. Она послушная жена и, повинуясь извечному закону их рода, отнесется к ребенку, как к своему собственному. Но что-то подсказывало ему, что лучше, когда женщины тем более такие, как Самбула и Анна, будут жить какое-то время отдельно. Да и Алею не мешает пожить с пастухами и познать все тяготы их жизни.

В день его отъезда прискакал старший сын хана Ангиша Чилим-бей, кочевавший где-то на дальних пастбищах со своими стадами и редко навещавший отца. Весь пропыленный и обожженный степным солнцем он соскочил с коня и подошел к Кучуму, весело помахивая плеткой. Обнялись. Поговорили о детях, о родичах, о том, кто родился и умер и Кучум окончательно понял, насколько далек он от каждодневных забот этих людей. Их волновал приплод, который дали овцы, болезни детей, засуха в степи, погубившая травы, и всякие пустяки, до которых ему никогда не было дела. Наконец, он дождался дня своего отъезда. Попрощавшись со всеми, вскочил в седло и, повернув коня, пустил в галоп. Несколько раз промчался мимо шатров и, остановившись, подозвал к себе одиноко стоявшего в стороне печального Халика и шепнул на ухо:

— Я оставлю тебя здесь, чтоб ты был моими глазами и ушами.

— Понял, мой повелитель, — с грустной улыбкой ответил коротышка.

— Тогда, прощай. Жду тебя осенью в Кашлыке, — и он с силой ударил коня плетью. Тот взвился и понес наездника по цветущему многотравьем лугу, унося от семьи, сладкого дыма костров, от забот и хлопот, что удерживают мужчин возле очага.

А в небе, широко распластав крылья, плыл степной орел, озирая свои владения, паря в полном одиночестве…

Образ действия царя, против которого предпринимается поход

Государь, против которого направлен поход, желая для себя мира, может сторговать одного их союзников врага своего. Сторговавши союзника, он должен оплатить расходы его или же пообещать сделать это.

При благоприятной для себя обстановке может пойти на обман нового союзника, вовлекши во вражду с другим государем.

Ожидая нападения, он должен следить за передвижениями врагов своих и постоянно мешать им в том разными путями и средствами. Если же враг его все же предпримет нападение, то попытаться дать выкуп или привлечь союзников своих, нанять наемников и собирать собственное войско. Государь, застигнутый врасплох, рискует потерять царство свое.

Из древнего восточного манускрипта

В самом начале лета караульный московский полк, к которому приписали Едигира, выступил из Москвы. Царь опасался нападения крымцев, что каждый год, накануне Троициного дня, шли в набег на русские поселения. Главный воевода князь Воротинский ввел целую систему постов и укреплений для упреждения внезапного появления неугомонных крымских татар. Согнав многих порубежных мужиков, копали рвы, рубили засеки, строили укрепления, протянувшиеся на сотни верст, дабы хоть на день, хоть на час остановить татарские сотни, упредить основные полки, стоявшие лагерем близ Москвы.

Алексей Данилович Басманов несколько раз предлагал царю изменить тактику и самим, собравшись с силами, нагрянуть в Крым, обрушиться на Бахчисарай и погулять там от души, да так, чтоб крымцы надолго запомнили, что их ждет в случае повторного набега.

Но осторожный Иван Васильевич, видевший главную опасность со стороны Литвы и Польши, усмешливо выслушивал, соглашался и говорил:

— Видимо, все вы, Алексеи, одним миром мазаны. Адашев был, все меня в Крым воевать звал. Теперь ты, Алешка, хоть и князь, а понять не можешь, что нам татар крымских, как блох с кафтана, не переловить, чешись не чешись. Поведи мы войско на Крым, а ляхи завтра в Москву заявятся. Татары, что — пришли, ушли. Зато немцы да ляхи народ вредный: как за стол сядут, только вилами их сковырнуть можно.

— Замириться бы нам с ними надобно, — не сдавался Алексей Данилович, — все ж они христианской веры.

— Латинники оне! — брызгал слюной Иван Васильевич. — Гордыня их обуяла! Не захотят они с нами в мире жить. Разве, когда мы к ним в услужение пойдем, мир и наступит. Но ничего, окрепнет Русь, измену повыведем, повызнаем, кто как думает, что ляхи да немцы нам родней доводятся, — царь, хитро щуря серые глаза, намекал Басманову, что и он может легко оказаться в числе изменников, если будет и дальше убеждать царя жить в мире с соседями.