На другом рисунке был в профиль изображен коитус в стоячей позе. На нем некое создание с нежным женским овалом лица и волнистыми волосами до пояса пронзало эрегированным пенисом свою партнершу, а у партнерши с большими торчащими грудями, судя по всему, был вдобавок свой член.

«Колдунья у волшебного зеркала» просто отпугивала своим видом: у нее было два лица — спереди мужское, сзади женское. Однако больше всего меня встревожили эскизы женских гениталий. С анатомической точки зрения они были не совсем верны — нетипичная для Леонардо черта — и сверх того поразительно уродливы: безгубые черные вульвы, зияющие лона, агрессивные мускулы паха.

Однажды я, как мать, решила порасспросить его об этом. Между нами давно не было никаких недоговоренностей. Леонардо, впрочем, не выразил особой заинтересованности темой:

— Считается, что женское вожделение противоположно мужскому. Ей хочется, чтобы его cazzo был по величине как можно больше, а ему желательно, чтобы ее органы были поменьше. Вот почему ни один из них не получает ожидаемого. А тебе не кажется, мамочка, — с искренним чистосердечием поинтересовался вдруг Леонардо, — что гениталии вообще неописуемо уродливы?

— Никогда об этом не задумывалась, — рассмеялась я.

— А я думаю, что если бы не лица, не различные украшательства партнеров, — сказал мой сын, — не возбуждающие плоть порывы…

— Ты о любви? — не поняла я.

— И о любви, и о страсти тоже — как угодно. Без них, без смазливых лиц человеческая раса, наверное, давно и окончательно вымерла бы.

— Леонардо!

— Но ты же сама спросила…

— Верно, — нехотя согласилась я.

Впрочем, больше я ни о чем его не спрашивала. Мне никогда не взбрело бы на ум отыскивать в Лоренцо мнимые уродства, тем более ломать голову о тщете наших соитий — я знала только, что в его руках я будто оживаю и снова живу. У него было сильное, прекрасно сложенное тело, но предпочтение я все же отдавала ногам и ягодицам, всякий раз с наивным восторгом любуясь ими. Его рельефные мускулы округло перекатывались под гладкой смуглой кожей, грудь упруго твердела под густой темной порослью, а маленькие соски проворно отзывались на мои настойчивые покусывания.

Леонардо, наверное, подивился бы, узнав, что сексуальное древко Лоренцо, на мой взгляд, было прочным и весьма изысканным творением. И пусть его обладателю недоставало талантов в живописи и в скульптуре, пусть он не умел создавать ювелирные шедевры, зато занятия любовью он превратил в подлинное искусство. В моей постели Лоренцо знал одну страсть — наслаждение, во всех мыслимых видах и образах. Мы неделями познавали тела друг друга, пока на них не осталось впадинок, отлогостей и прочих нежных местечек, которые укрылись бы от нашего эротического исследования и восхищения. Мы опробовали французские и восточные способы любви. Лоренцо приносил с собой экзотические мази, а я приготовляла для нас травяные взвары — особенно по первости. Мы хохотали до упаду ничуть не меньше, чем стонали в экстазе. Кровать стала для нас и столовой, и читальней, местом, где можно доверить друг другу любые тайны, и страхи, и самые необузданные мечтания, какие только мы дерзновенно надеялись претворить в жизнь.

Моя мужская личина отныне превратилась для Лоренцо, по его словам, в нелегкое испытание. Теперь в присутствии «Катона» ему приходилось на людях ухитряться как-то маскировать восставший пенис. Он постоянно воображал, какова я под туникой и лосинами, и не мог дождаться момента, когда мы доберемся до моей спальни и он размотает полотняные повязки, стягивавшие мои груди. Лоренцо мечтал снова и снова увидеть, как они воспрянут и он покроет их поцелуями, благоговея перед моей пробудившейся от долгого сна женственностью.

Но наши тайные изыскания любовью не ограничивались. В моей лаборатории мы нашли наилучшие условия для научных забав. Вдвоем с Лоренцо мы окунались с головой в чтение «Корпуса Герметикум», выбирая из алхимических экспериментов самые, на наш взгляд, интересные. Затем мы увлеченно собирали для них подручный материал. Один вслух читал руководство с описанием опыта, а другой в это время управлялся с колбами, керотакисом, горелками и прочей химической утварью. Часто по ходу дела пары рук не хватало, и тогда чтецу приходилось метаться между манускриптом и столом, чтобы ничего не упустить и не забыть. У нас случались взрывы, бывали неудачи, но порой выпадали и неожиданные открытия.

Чувства Лоренцо ко мне становились тем глубже, чем больше возрастала в нем необъяснимая привязанность к алхимическому очагу. Он обожал подкладывать в него поленья и не переставал изумляться, что я в одиночку умудряюсь поддерживать в атеноре огонь с самого своего прибытия во Флоренцию. Он умилялся, выслушивая мои рассказы о том, как я уже в раннем детстве заботилась о папенькином горне, и рыдал при моем вспоминании о той ужасной ночи в Винчи, когда огонь погас по моей вине. Лоренцо клятвенно заверил меня, что, пока он мой гость, он будет рабски служить атенору, и выразил настойчивое желание помогать мне во всем, в чем бы я ни испытывала потребности. Во мне он, видите ли, черпал свое вдохновение.

«Я — вдохновительница Лоренцо де Медичи, — размышляла я на досуге. — Кто бы мог подумать!»

Впрочем, следом пришла другая мысль: «Я четырежды благословенна! Я — возлюбленная Il Magnifico. Я могу гордиться тем, что мой сын — гений. У меня любящий, добрый и великодушный отец. Я вхожа в братство величайших умов Флоренции, может быть, даже всего мира».

Мучительно неудачное вступление в жизнь неожиданным образом привело ко многим дарованным мне благам, словно к сокровищам, брошенным к ногам самодержавной властительницы.

Но Лоренцо приберегал для меня еще одну драгоценность. Как-то вечером мы, по обыкновению, уединились в лаборатории. Я весело хлопотала над химическими склянками, а Лоренцо в тонкой льняной сорочке, белизной оттенявшей его оливковую кожу, сидел на стуле, удобно вытянув перед собой ноги. Он окликнул меня — мое прежнее имя дышало в его устах любовью и теплотой.

— Катерина, — сказал Лоренцо, — помнишь ту ночь, когда мы все собрались здесь — Силио, и Пико, и Веспасиано — и проводили опыты со ртутью?

— Да.

— Мы тогда рассуждали о «великом искусстве».

— Верно, и если я не ошибаюсь, разошлись во мнениях, что же следует называть этим «великим искусством».

— Я пересмотрел кое-какие труды в своей библиотеке, — неторопливо произнес Лоренцо, — а также избранные сочинения Пико и Силио.

Я прервала процедуру возгонки, чтобы не отвлекаться от его рассуждений. Лоренцо говорил медленно, тщательно подбирая слова.

— Все они, как мне представляется, приходят к одному и тому же умозаключению о том, что истинная алхимия происходит не где-нибудь, а именно в человеческом теле. О том, что любовное соитие есть мост меж небесами и земной твердью. Вот где претворяется наивысшее таинство и душа обретает просветление только посредством физической любви.

— Думаю, подавляющее большинство сочтет подобные суждения ужасающими, — заметила я.