поле моего зрения – одна лишь божественная, неуловимая, неземная красота. Моцарт создал ее более двух веков тому назад, а она все еще так сильна! Сильней всего живого. Я пытаюсь концентрироваться на божественном и красивом, а мне мешает проза и обыденность.

– Может такое быть, что лоер[73] берет восемь процентов?

– Во-первых, у меня иншуранс[74] покрывает – сто тысяч…

– Они же берут только очевидные кейсы,[75] так чтобы наверняка выиграть…

– Минус тридцать тысяч? Да, брось!

– Не тридцать? А сколько?

– Как ты не понимаешь, дело не в самом доме, а в локейшене!..[76]

– Триста тысяч долларов рефайнансали[77]? А какие у него мансли пэйментс?[78]

– Ты должен открыть с ними акаунт[79] и вложить эти деньги на акаунт.

– Но ты же банку платишь эти деньги? Нет? Билдеру?[80]

– А какие у меня инком-тэксы,[81] ты знаешь?

– Инком-тэкс – это хгоре Америки!..

* * *

Танюшка, самая старшая среди баб, тоже программист. Эти люди, по всему видно, несут в себе каждый индивидуальность и неповторимость, как свойственно настоящему таланту. Все поголовно – программисты и маникюрши. Только муж Танюшки, Филипп, исключение. Он не программист, а водитель такси. Я все же повторю, что профессия в Америке ничего не значит. Можно по восемнадцать часов в сутки изо дня в день, из года в год крутить баранку такси и при этом иметь мозги, столь же тренированные и гибкие, как у Анатолия Карпова. Кто сказал, что мозги, если не упражняются, могут атрофироваться?! Это если мозги фуфлыжные, тогда да, а настоящим мозгам – ничего не страшно! Или можно сидеть писать компьютерные программы с утра до вечера, при этом не теряя духовного багажа, и оставаться человеком творческим и даже очень талантливым. В Америке так. Это в Союзе творческие бездельники зря ели хлеб, постоянно развлекаясь произведениями искусства. Оттого и работать было некому. Довели страну, что уже в стране жрать было нечего.

Меня никто тактично не спрашивает, чем я занимаюсь. Я – подруга Гарика. Молоденькая «свистулька» в их глазах. Вечный студент. Бездельник. Белая ворона.

А вот Лена и Эмиль. Они – врачи. (Пожалуйста, опять – не программисты!)

– Гарик, что у этой Лены, такая рожа кислая, ей, что, доллар сдачи не дали?

Гарик смеется. По дороге домой он мне рассказывает секрет: совсем незадолго до того, как Гарик встретил меня, у него был роман с Леной. Ничего не получилось. Расстались еще до того, как я появилась на горизонте. Однако Лена, наверно, не понимает этого, ей кажется, что это я во всем виновата.

– Как роман с Леной? – не понимаю я. – Она же жена Эмиля! Разве Эмиль не твой друг?

– Да… К сожаленью, такова моя планида… Я обречен, мне всегда везет на жен моих друзей.

– Твоя – что?

– Планида. Планида – это судьба моя такая, таков мой рок. Понимаешь? – улыбается Гарик.

– Ты эрудированный, но подлый, – говорю я Гарику.

– Слова заумные знаешь, но это не оправдывает твоих подлых поступков. Ты же говорил, что опыт с Инной тебя научил. Что ты жалел об этом, что это было случайно… Значит не случайно? А закономерно? Тебя именно заводит сам факт, что имеешь жену друга. Так я понимаю?

– Нет, не так, – мягко говорит Гарик, и голос его звучит так интеллигентно, так красиво, что невольно поддаешься на секунду его обаянию. – Малыш, я был так одинок… Я был так потерян… Мне нужна была хоть чья-то ласка, чье-то понимание… А где здесь встретишь женщину своего круга и возраста. Я брал то, что было.

– Правильно. Жену друга.

Лена была не просто старуха, она была еще и некрасивая старуха. Ревности она во мне не вызывала никакой. Только было противно, что Гарик ее трахал. И нестерпимо больно: значит, Гарик никакой не импотент, раз у него была любовница. А уж то, что он позволял себе в кругу «своих друзей», совсем было противно.

Противно – не противно. Поздно уже судить. Что мне теперь – из-за этого бросить его? И на солнце пятна есть. А потом, если бы я его и бросила, какой у меня есть выбор? Даже такого, как Гарик, – пойди, найди. А во время голодовки еще не то сожрешь. Должна же я на этом свете кого-нибудь любить.

А боль разрасталась, все ясней доходило до меня и все больней: значит, он все-таки, никакой не импотент, раз у него была любовница?!

* * *

Широкая мускулистая нога уверенно и осторожно жмет на газ, отпускает, снова жмет на газ, снова отпускает. Машина плавно мчится вперед, и если не смотреть на уверенную ногу, едва заметными нажимами контролирующую скорость, то кажется, что машина сама по себе мчит и никакого участия Гарик в этом не принимает. Но я смотрю на осторожно перемещающуюся с тормоза на газ и с газа на тормоз большую крепкую ногу и (удивительно, что в этом жесте такого?) чувствую, как, оставаясь в своем сиденье, поднимаюсь на самый высокий, тончайший край наслаждения…

Мы возвращаемся домой от Плотниковых. Я сижу вполоборота к Гарику, любуюсь тем, как он водит. Он сидит прямо и смотрит на дорогу. Этот язык тела очень о многом говорит: я всегда ловлю себя на том, что тело мое развернуто к нему, я застаю себя всегда смотрящей на него, а он – всегда сам по себе.

В автомобиле сила и мужественность Гарика ощущаются острее. Мужчина и автомобиль: оба несут в себе мужское начало и силу, а когда они рядом – эта аура мужественности становится крепче, концентрированней. Я давно заметила, что такие вещи, как сигарета, мужские сапоги, толстый свитер, кожаный ремень, автомобиль, заметно подчеркивают или усиливают мужественность того, кто с ними рядом.

Сила чувствуется в самой Гарикиной посадке за рулем, в том, как его широкая, крепкая, как скала, спина прижимается к мягкой спинке сиденья. В том, как уверенно и твердо Гарик подчиняет себе мощный, рычащий автомобиль. Но более всего сила чувствуется в твердом взгляде серых глаз, окруженных сетью глубоких морщин, сосредоточенно направленном на дорогу. Именно в том, что Гарик смотрит не на меня, а на дорогу, есть что-то нестерпимо, невероятно заводящее. Меня так и размывает на моем сиденье.

Я наклоняюсь к его правому теплому усу, целую его в уголок губ, трогаю его консервативные, старомодные штаны, я испытываю щекочущий восторг, примерно такой, как если бы я совращала монашку, как вдруг все бурлящее во мне блаженство оседает на дно меня холодным свинцом.

– Ты дочитала Эренбурга? – спрашивает Гарик, он всегда глух ко всем