— Меня маменька ваша, Модеста Архиповна, послали-с…

…врет. Врет и не краснеет.

— И для чего же?

— Ах, панночка Евдокия, — Грель позволил себе взять Евдокию под локоток и портфель с бумагами попытался отнять, за что и получил по руке, но не обиделся, рассмеялся неприятным дребезжащим смехом, — мало ли какая нужда выйдет… вдруг да помощь понадобится… ваша маменька так и сказали, что, мол, сразу следовало бы меня с вами отправить… да и с паном Зимовитом мы…

— Знаю.

Не знает, но догадывается, что неспроста генерал-губернатор пытался от Евдокии избавиться, не из блажи, не из пустого мужского пренебрежения…

И тем любопытней все.

— Вот и буду помогать, чем смогу… — Пан Грель все же завладел рукой Евдокии и держал ее не просто так, но со смыслом, пальчики поглаживал и, улыбаясь, в глаза норовил заглянуть, вздыхал томно.

От него пахло дорогим одеколоном, а в петлице пиджака виднелась красная роза.

— Вы себе представить не можете, панночка Евдокия, до чего я рад… прежде нам с вами не случалось работать, чтобы вот так — накоротке… и я премного о том сожалею…

Евдокия не сожалела.

Она пыталась связать Греля, генерал-губернатора и происшествие, каковое вряд ли удастся скрыть. Серая гниль и конкурс. Все одно к одному, а не складывается. Почему? Потому что не хватает Евдокии информации.

Пока не хватает.

— Помолчите, — велела она, и Грель послушно замолчал, только серые глаза нехорошо сверкнули. Нет, не нравился он Евдокии…

Кто таков?

Появился в позапрошлом годе, отрекомендовавшись сыном старого Парфена Бенедиктовича приятеля, разорившегося и вынужденного существовать если не в бедности, то на грани ее. Грель рассказал маменьке слезливую историю, вытащил пару снимков с батюшкой и покойным супругом Модесты Архиповны, доказывая этакое своеобразное родство… и получил место приказчика в торговом зале…

…мылом торговал, шампунью и прочими дамскими мелочами.

Следовало признать, что клиентки Греля любили, нахваливали, и трудился он, себя не жалея. И маменька, несмотря на знакомство, относившаяся к нему с прохладцею, как и к прочим наемным работникам, оттаивала…

…а все одно — не было у Евдокии веры этому человеку.

Не было, и все тут.

Еще та история, прошлогодняя… темная, нехорошая… ничего-то никто прямо не сказал, но намекали, поглядывали… уволить бы, так не за что…

…осторожней быть надобно, так чутье говорило, а чутью своему Евдокия верила. И руку забрала. Хотела вытереть о юбки, да удержалась.

Пан Грель, оскорбленно поджав губы, поотстал…

…и все-таки кто принес проклятие? Его ведь не так просто сплести. Евдокия узнавала, и пусть сама она напрочь лишена колдовского таланту, но теорию постигла. Одной силы мало, умение требуется немалое, иначе сорвавшееся с привязи проклятие самого проклинающего и поразит.

А чем сильней проклятие, тем сложней вязь.

Вот и берутся за такую работу старые матерые ведьмаки. Или колдовки беззаконные.

Кто?

И для чего? Уж не ради одного конкурса… титул — это, конечно, приятно… но что к нему? Небольшое имение? Небось среди конкурсанток не было бедных, кроме разве что той смуглявой панночки… нет, само проклятие, ежели покупать, станет дороже имения. И значит, не в деньгах дело.

В ревности?

В желании примерить Алмазный венец, сотворенный мастерами-гномами? Кто-то и вправду верит, что, надев его, отсрочит старость?

Или не венец нужен, но сам статус первой красавицы, позволяющий остаться при дворе?

Нехорошо как… неспокойно…

Евдокия погладила портфель, велев себе не паниковать раньше времени. Проклятие? Неприятно, но… когда речь идет о крупном тендере, можно ждать не только проклятия. И лунная слезка, которую Аленка поклялась не снимать, защитит…

Лихослав Вевельский явился пред светлые очи генерал-губернатора немедля и был удостоен внимательного, если не сказать излишне внимательного, взгляда.

Пан Зимовит обошел его слева.

И справа.

Дотянулся до волос, пощупал.

— Зубы показать, ваше превосходительство? — Лихослав раздражался.

Неспокойно ему было.

И неуютно. Честно говоря, он успел мысленно проклясть и колдовку, в ловушку которой вляпался; и полкового целителя, изрядного коновала, большей частью пребывавшего в состоянии глубочайшей алкогольной задумчивости, криворукого и равнодушного; и собственную невезучесть, и неспособность смириться с тем, что, чувствуя себя здоровым, он меж тем к воинской дальнейшей службе был негоден.

…лет через пять, когда сама собою развеется, расползется серая петля, сердце захлестнувшая.

…если развеется еще.

…а и то твердят: повезло… одна беда от другой сберегла. И как сберегла, когда обе с Лихо и остались?

— Не дерзи, — спокойно ответил пан Зимовит. — Надо будет, покажешь и зубы и хвост.

— Хвоста у меня нет.

— Да? Совсем нет? Или периодически нет?

— Совсем, — глядя в глаза пана Зимовита, ответил Лихо.

— Это хорошо, что совсем… это правильно… вашему семейству одного хвостатого с избытком будет… Что, не привык к мирному житью?

— Не привык.

— А понимаешь ли ты, дорогой мой, — палец генерал-губернатора уперся в грудь, — чем тебе это грозит?

— Да. Объяснили.

И объяснял уже местный, познаньский целитель, при храме Иржены-заступницы обретавшийся. Он был полноватым и рыхлым, в безрукавке зеленой, надетой на голое тело. И Лихослав, слушая целителя, глядел на пухлые руки его, все в младенческих перевязочках, на полные пальцы и розовые, аккуратно подпиленные ногти.

Глядел и думал, что не бывает так.

Ему ведь не больно… когда вляпался, тогда да, больно было, и так, будто бы его, Лихослава, наизнанку вывернули. Даже когда навий волк подрал, и то не так болело. Задыхался, и кричал, и плакал от боли кровавыми слезами… и руку полкового целителя, проспиртованную и грязную, помнит: как давила на грудь, продавливала, и как заскорузлые пальцы пробирались внутрь. Тогда от них разливалась упоительная прохлада…

…они подцепили и вытащили осколок проклятия.

…вот только сопряженного целитель не заметил, позволил корни пустить, и теперь, только если с сердцем. Так целитель и сказал, поглядев на Лихослава с жалостью.

Странно.

Потом, дома, запершись в комнате, Лихослав разделся и долго, внимательно разглядывал себя, выискивая на коже следы. Кожа была белой, с красноватым отпечатком целительской ладони, который, впрочем, таял. Лихослав поворачивался и так и этак… ничего не увидел.