На передний план выдвигается криминальная личность средневекового бандита — ушкуйника, изменившего христианским заповедям, грабившего и сжигавшего повсюду русские города, вырезавшего поголовно все мужское население и продававшего мусульманским и иудейским работорговцам молодых женщин и девушек. Деяния сих «рыцарей ножа и топора», перемещавшихся на многовесельных ладьях-ушкуях по русским рекам, мало чем отличались от зверств любых иноземных карателей…

Понятно, что неуправляемая и бесконтрольная вольница, по непонятным причинам отождествляемая некоторыми историками со свободой и демократией, нуждалась в немедленном обуздании. Тем более что Новгород, а вслед за ним и Псков, недовольные укреплением Москвы, затеяли опасные политические интриги и возымели серьезное намерение поступиться общероссийскими интересами и присоединиться либо к Литве, либо к Ливонии, либо к Швеции. Дабы покончить с сепаратистскими настроениями (которые, к чести новгородцев и псковичей, разделяли далеко не все), требовались бескомпромиссная политическая воля и твердая самовластная рука. Таковая вскоре нашлась: Иван III (Великий) и Иван IV (Грозный) навсегда отбили охоту у новгородских и псковских псевдодемократов торговать интересами государства Российского.

Какой крови это стоило – хорошо известно из летописей и мемуарных источников. Московские летописцы не пожалели ярких красок и возвышенных слов в похвалу авторитетному и грозному властителю государства Российского Ивану, заслуженно прозванному Великим. Авторы летописей точно прониклись тем общим пассионарным духом, который был присущ самому царю Ивану III, его ближайшим сподвижникам и всему московскому люду, что ковали мощь и величие Российской державы. Особенно наглядно это проявилось во время борьбы с новгородским сепаратизмом, когда независимая и богатая феодальная республика на Волхове в своем соперничестве с Москвой дошла до последнего предела и готова была, поступясь общерусскими интересами, перейти в подданство к польскому королю. Вождем и идейным вдохновителем антимосковской партии волею случая стала вдова новгородского посадника Марфа Борецкая и ее дети. Правда редко бывает на стороне государственных изменников и предателей. Так случилось и с новгородскими самостийниками.

Идею государственного централизма в полной мере смогла реализовать только Московская Русь, да и то — опираясь на достижения имперского строительства Чингисхана и Золотой Орды. Именно в новгородской эпопее наглядно проявилось пассионарное воодушевление москвичей, которое переломило апатию во много раз превосходящего большинства новгородцев. Последние думали прежде всего о своей мошне, первые — об интересах родины. Победоносный клич «Москва! Москва!», прозвучавший впервые на реке Шелони 14 июля 1471 года, на долгие десятилетия стал главенствующим на всей необъятной территории новой и разрастающейся вширь России. Усмирение и умиротворение Новгорода сопровождались жесточайшими репрессиями. Летописцы сообщают о них с леденящими душу подробностями. После Шелонской битвы на пепелище Старой Руссы великий князь Московский самолично учинил показательную расправу над приверженцами новгородской самостийности и сторонниками Марфы-посадницы.

Но, похоже, иного лекарства против воинствующего сепаратизма, кроме применения силы, история просто не знает (о чем, между прочим, свидетельствуют и события уже нашего времени). Ведь новгородцы не внимали словам разума и убеждения. Увещевательных грамот им было отправлено предостаточно. И если бы царь Иван проявил мягкость или нерешительность и дальше продолжал слать грамоты и ждать когда их обсудит вече и примет решение путем голосования, то сегодня бы Новгород (а вслед за ним и Псков) входил бы в состав Шведского королевства или Польши, а внешняя граница России проходила бы невдалеке от Москвы, где-нибудь под Можайском (как это и было в середине XV века). Впрочем, пришлось, опережая события, несколько забежать вперед, хотя в этом большой беды нет: повествование настоящей главы двигается не только историческим (хронологическим), но и логическим путем…

* * *

Гумилёв развеял ряд исторических мифов, по сей день бытующих в учебной и справочной литературе и касающихся соседей Руси, например половцев . В обыденном сознании закрепилось представление о них как о типичных кочевниках, вихрем налетающих на врагов и так же быстро испаряющихся в степи. В действительности (и Гумилёв это блестяще показал) основу хозяйства у половцев составляло не коневодство (как у печенегов или татаро-монголов), а скотоводство с преобладанием крупного рогатого скота. Отсюда их медленное кочевание по степи в телегах, запряженных волами с обязательными затяжными остановками на зимовье (что также требовало подходящих условий). Что касается их набегов на русские княжества, то Гумилёв подсчитал на основании данных Лаврентьевской летописи: за 180 лет (с 1055 по 1236 год) половцы нападали на Русь 12 раз и столько же раз нападали на половцев русичи. Зато совместных «операций» оказалось значительно больше — 30 (один только Владимир Мономах приводил половцев на Русь 19 раз). У русских князей в непрекращающихся междоусобных войнах стало почти правилом приглашать половцев для борьбы с соперниками. Плата же за союзнические услуги обычно была самая простая — кочевникам отдавали на разграбление русские земли.

Естественно, что во время подобных акций кровь лилась рекой, а жестокость не знала предела. Но жестокость по отношению к противнику — закономерное и неизбежное следствие всякой войны. Причем национальность противоборствующих сторон не имеет никакого значения. Русские дружинники и ополченцы по отношению к соотечественникам подчас были более жестокими, чем степняки-инородцы. Для сравнения достаточно привести сведения из Ипатьевской летописи о взятии Киева армией Андрея Боголюбского и ордой хана Батыя (спустя неполных семь десятилетий).

Сначала в трехдневном погроме, учиненном владимиро-суздальскими войсками: «В лето 6679 (1171). Взят Киев, месяца марта в восьмой день, на второй неделе поста в среду, и грабили в течение двух дней весь город, Подолье и Гору, монастыри, Св[ятую] Софию, Десятинную Богородицу, и никому не было пощады: церкви горели, христиан убивали, других вязали, жен уводили в плен, насильно разлучая от мужей своих, младенцы плакали, смотря на своих матерей, захватили множество добра, в церквях ограбили иконы, ризы и книги и все колокола вынесли Смоляне, Суздальцы, Черниговцы и Олегова дружина; были захвачены все святыни; погаными был зажжен Печерский монастырь, но Бог сохранил его от такого зла. В Киеве у всех людей стоял стон, горе и скорбь неутешная и слезы непрестанные. Эхо все случилось ради наших грехов» (перевод с древнерусского).

Действия татаро-монголов в той же Ипатьевской летописи описаны более сдержанно: «В лето 6748 (1240). Пришел Батый к Киеву с большой силой, со множеством своих воинов окружил город. Поставил Батый стенобитные орудия к городу подле Ляшских ворот (туда подступали дебри). Орудия били беспрестанно день и ночь, пробили стены; взошли горожане на разбитые стены, и было там видно, как ломались копья, как разбивались на куски щиты и стрелы помрачали свет. [Горожане] были побеждены, а Дмитр [воевода] был ранен. Татары взошли на стены и сидели там; в тот день и ночь горожане построили снова другую стену около Богородицы [Десятинной церкви]; на другой день [татары] пошли приступом на них, и был между ними сильный бой; люди взбежали на церковь и на церковные своды со своим имуществом; от тяжести завалились с ними церковные стены; город был захвачен. Димитра вывели раненым и не убили по причине храбрости» (перевод с древнерусского). Трудно сказать, какой эпизод красноречивее — жестокости явно больше в первом. Отношение же Батыя к воеводе Дмитру выглядит вообще как в рыцарских романах: от соплеменников он вряд ли бы дождался такого благородства…