– Однако… – ровным, бесцветным голосом произнес он, – однако где-то у нас в штабе сидит вражеский лазутчик. Это уже не предположение, а факт. Происходит утечка самой секретной информации. А мы с вами непростительно медлим. Бездействуем. Да-да, бездействуем? Чего-то ждем! Чего?

– У меня есть один план… – немного оправившись от оцепенения, неуверенно начал Осипов.

* * *

Провинциальный, тихо утопающий в вишневых садах Харьков за месяц-полтора вдруг превратился в одну из оживленных столиц. Но никак не мог привыкнуть к этому – на окраинах города так же, как и прежде, на завалинках любили сидеть седоусые деды, во дворах хозяйки кшихали на кур, а вечерами патриархальную тишину рвали разухабистые песни обалдевших от самогона парней.

Но центр жил жизнью столицы. По Сумской, Университетской и Рымарской улицам сновали автомобили иностранных марок и высокомерные парные экипажи. Все было как до войны – открылись рестораны с внушительными швейцарами у дверей, гостиницы с тяжелыми неуклюжими занавесками на окнах, открылись многочисленные пансионы. Заработала неутомимая валютная биржа, объявились приезжие, иные из них селились в гостиничных номерах-люкс или в лучших апартаментах особняков-пансионов. Жизнь стремилась быть похожей на ту, дореволюционную, похожей прежде всего в мелочах: мужчины щеголяли в пальмерстонах и котелках, дамы – в боа и палантинах, лакеи в ресторанах надели белые, безукоризненного покроя жилеты и галстуки бабочкой. И все же в этом стремлении – во что бы то ни стало походить на прежнее – было что-то от игры, словно люди хотели мелочами убедить самих себя в том, что мир неизменен.

В штабе командующего Добровольческой армией был приемный день. Владимир Зенонович Ковалевский персональных посетителей не жаловал, но среди них были такие, кому в приеме отказать было никак невозможно, и, согласившись на предложение Кольцова о приемном дне, командующий сам установил время для этого малоприятного занятия: вторник, с десяти до двух часов дня. Конечно, лишь в том случае, если позволяла фронтовая обстановка.

Незадолго до назначенного времени Ковалевский прошел в кабинет и предупредил Павла Андреевича, что сможет начать прием минут через пятнадцать-двадцать.

Кольцов вышел в приемную. В тяжелых разностильных креслах и на банкетках, собранных сюда из разных мест и расставленных вдоль стен, сидели люди, преисполненные чинного ожидания. Сплошь сюртуки – новенькие, отглаженные, визитки – побойчей и поприглядней и, конечно, чопорные безукоризненные смокинги. И еще – две дамы в длинных старомодных платьях и шляпках с вуалетками. Тут же благочестиво ждал приема архиерей – высокий, грузный, с черной пушистой бородой. Кольцов вспомнил, что архиерей писал Ковалевскому, просил прирезать к монастырю пятьсот десятин: монастырь взял на воспитание две сотни сирот, их надо было кормить.

Взяв журнал регистрации, Кольцов прежде всего направился к благочинному.

– Ваше преосвященство! Командующий незамедлительно примет вас! – с оттенком благоговения обратился он к архиерею.

Подошел к дамам, выжидательно чуть склонил голову, словно не решался сам представиться им.

– Я – Барятинская, – несколько надменно сказала одна из них, приподнимая вуалетку, и неулыбчиво, высокомерно оглядела его сверху донизу. У нее было властное, холеное лицо, привыкшее, чтобы на него смотрели или восхищенно, или подобострастно.

Барятинская? При каких же обстоятельствах он слышал эту фамилию? И тут же вспомнил. Да, по дороге из Севастополя в Ялту, он всегда любовался архитектурой дворца Барятинских на склонах Дарсана. От дворца шла улица Барятинская. На ней была конспиративная квартира…

– Командующий будет рад видеть вас, княгиня, – почтительно сказал Кольцов и перевел вопросительный взгляд на сидевшую рядом с княгиней молодую даму…

– Не трудитесь, капитан. Это моя компаньонка, – величественно кивнув головой, княгиня отпустила Кольцова.

Следующий посетитель был высок, худ, лысоват. Недостаток растительности на голове он компенсировал пышными усами. В правой руке нервно вертел перчатки, изредка похлопывая ими по свободной руке.

– Здравствуйте, капитан! Граф Бобринский! – слегка наклонив голову, представился один из богатейших людей Украины.

Кольцов с любопытством окинул его взглядом. Он много слышал об этом магнате, который владел едва ли не десятой частью всех пахотных земель Украины. Его собственностью были многие шахты Донбасса и даже железная дорога.

– Его превосходительство будет рад вас видеть, граф! – с учтивым достоинством поклонился графу Кольцов и двинулся дальше. – Слушаю вас!

– Князь Асланов, господин капитан! – Перед Кольцовым стоял кавказец в черкеске с газырями, капризное лицо его приобрело выражение важности. – Осетинский князь, господин капитан! По интимному делу…

– Доложу командующему! – сказал Кольцов и перешел к новому посетителю. – Что у вас?

Человек с брюшком и лоснящимся лицом вскочил с кресла, почему-то расстегнул и вновь застегнул сюртук.

– Ваше высокоблагородие…

– По какому делу к командующему? – сухо перебил Кольцов.

– Тарабаев, помещик. Тарабаев Иван Михайлович… У меня в имении, господин капитан, на постое стояла воинская часть… – заглянул он в бумажку, – господина полковника Родионова…

– Ну и что?

– Я по поводу компенсации… Сена – пятьсот пудов, овса…

– Господин Тарабаев! – сухо сказал Кольцов. – По этому вопросу следует обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву.

Наконец Кольцов направился к полной высокой даме, только что вошедшей в приемную. Что-то неуловимое в ней – походка ли чуть-чуть более тяжелая, чем полагалось бы, судя по комплекции, обилие ли траурности в одежде – несколько насторожило его.

– Чем могу быть полезен? – предупредительно спросил он, слегка наклонив голову.

Дама медленно подняла густую вуалетку и, пристально глядя на Кольцова, сказала:

– Я жена бывшего начальника Сызрань-Рязанской железной дороги действительного статского советника Кольцова.

Карандаш в руке Павла замер. На миг все звуки в приемной исчезли, словно он оказался внезапно в странном, беззвучном мире, состоящем из недвижной тишины, или в абсолютном вакууме. Такая тишина громче взрыва.

Времени на размышления – секунды. Те секунды, в течение которых он, склонившись к журналу, медленно водит карандашом.

Одна секунда… Две… Главное – не растеряться, не поддаться страху… Думать…

У разведчика существует некое шестое чувство, которое вырабатывает в нем его сложная, опасная работа. Оно складывается из четкого, настороженного восприятия и немедленного сопоставления сотен деталей. Это и определяет внутреннюю линию его поведения, без которой любой разведчик обречен на провал. Что же сейчас самое главное? Надо вновь до мельчайших деталей вспомнить, как вошла эта дама, каждый ее жест, каждый ее взгляд. Сумеет ли он разъять события этих последних секунд на мельчайшие мгновения? Быстро разъять и рассмотреть каждое мгновение в отдельности. И уловить внутреннюю связь между ними… Сейчас важней всего психология мелочей.