Но Глеб, придя под стены Мурома с киевской дружиной и священниками, встретил настоящее сопротивление. Муромцы готовы были принять князя из Киева, но не желали принимать крещение. Узнав, что Глеб явился с намерением крестить горожан, они собрали во град племенную рать и приготовились к обороне. Не желая сражаться, дружина Глеба со своим только достигшим походного возраста князем некоторое время простояла под Муромом. Ничего же не добившись от жителей, киевляне – может быть, с местными сторонниками, – отступили от Мурома в одно из окрестных укреплений. Здесь и устроили княжескую резиденцию. Со временем между Муромом и Глебом установились мирные отношения. Его признали, ему платили дань, но в стольный град киевского княжича с его священниками так и не пустили. Глеб не прибегал к силе. Он жил в своей новой обители два года, а позднее уехал в Киев к отцу, с которым и проводил впредь большую часть времени. Итогом его похода на север стали размещение под Муромом русской дружины и формальное, данническое подчинение муромы Киеву.

Гораздо больше, чем Муром, тревожил Владимира Новгород. Охлаждение новгородской знати стало, конечно, для него очевидным. Но Владимир не мог коренным образом исправить ситуацию. Он, естественно, жил по законам своего времени. Киев был стольным градом Руси – а значит, предметом главной и основной княжеской заботы. Остальные земли рассматривались как источник сил для столицы. Все реформы управления в Древней Руси преследовали целью обеспечить бесперебойное поступление в Киев дани. Все военные преобразования – защитить Киев от врага. И чем более укреплялось единое государство, тем отчетливее становилось это ощущение для других даже исконно русских, дружинных градов. По мере того как интересы Руси сосредотачивались в ее единственной теперь столице, числившийся родиной династии, Новгород все более чувствовал себя обделенным. Набег Эйрика Хаконарсона обострил эти чувства. Киев забрал у Новгорода необходимые силы, а затем поссорил словен со Швецией. Так это виделось местным боярам.

Примешивались и иные обиды, ранее не столь заметные. Стараниями Владимира на первых ролях в Новгороде оказались безродные выходцы с Юга – Добрыня с сыном Коснятином, Блуд. Добрыня уже умер, а Коснятин, похоже, неплохо прижился в среде новгородского боярства. Однако Блуд так и остался чужаком «блудного» происхождения и с не менее позорной репутацией. А между тем именно Блуд теперь, при Ярославе, становился первым лицом в Новгороде после князя – княжеский кормилец и новгородский воевода. Старая знать, потомки древних князей, словенских панов и легендарных соратников Рюрика, не могла не чувствовать себя ущемленной.

Владимир пытался как-то смягчить обстановку, наладить связи с новгородской знатью. Родовитый боярин с «княжеским» именем Остромир, много позже ставший новгородским посадником, женился на Феофано. В этой женщине с греческим дохристианским именем исследователи видят дочь Владимира и царевны Анны. О том, что Остромир состоял с Рюриковичами в свойстве, имеется прямое известие. Отметим, что этот брак был у Остромира вторым. У него подрастал сын Вышата, в 1016 году сам ставший отцом. Остромир, судя по многим косвенным признакам, являлся признанным вожаком старой новгородской знати, его семейство считалось первым в Новгороде. Владимир имел право рассчитывать на преданность новых свойственников. И добился такой преданности – для своего сына, молодого князя Ярослава. Позднее великому князю пришлось убедиться в том, что это не одно и то же.

Желая и укрепить связи с новгородской знатью и епископом Иоакимом, и показать намерение действительно править Новгородом, Ярослав переехал с Городища. Новую княжескую резиденцию, Ярославов двор, устроили близ новгородского Торга. В ту пору новому новгородскому князю было уже за двадцать. Он или был уже женат, или женился вскоре на женщине с крестильным именем Анна – возможно, близкой княжеской семье. От этого первого брака у Ярослава родился сын Илья. В одной из летописей дается следующая краткая характеристика Ярослава: «Был же хромоног, но умом совершен, и храбр на рати, и христианин – книги сам читал». Итак, Ярослав, как и Борис, обучился грамоте. И, как и Борис, он был действительно верующим христианином. Но отношения с отцом у них складывались по-разному. Владимиру Ярослав был предан не слишком. Во всяком случае, он оставался больше сыном Рогнеды, чем Владимира. И поэтому многого не мог отцу простить. Несмотря на вокняжение в Новгороде, наследником себя Ярослав не считал. Похоже, как и Святополк, он подозревал, что отец предпочитает Бориса.

Рогнеда-Анастасия, мать Изяслава и Ярослава, умерла в 1000 году. Смерть ее отмечена второй в летописных поминальных записях, о которых говорилось выше. До нее, в тот же год, по стечению обстоятельств скончалась и Мальфрид, предполагаема мать Святослава и Мстислава. Год, видимо, был печален для князя, проводившего в последний путь сразу двух былых жен.

Изяслав Полоцкий пережил свою мать всего на один год. В 1001 году умер и он. Старшему из живших тогда сыновей Владимира было всего двадцать четыре года. Наследовал престол Изяслава его сын Брячислав – конечно, еще малолетний. При Брячиславе Полоцк окончательно превратился в отчину «Рогволодовичей». Воспитанный местным боярством в ревности к Киеву и мечтах о независимости, Брячислав рос скорее кривичским племенным князем, чем представителем рода Владимира. Потомками Владимира его потомки себя и не сознавали, именуясь исключительно «Рогволодовым родом». При этом, однако, парадоксально и объяснимо жила и обида за утраченный киевский стол. Со смертью Изяслава полоцкие князья лишались всяких прав на него.

Отличался Полоцк от Киева и верою. Город крестили – но даже при княжеском дворе вольготно себя чувствовали языческие волхвы. За время малолетства Брячислава они, должно быть, окрепли – и привили князю представления о своей необходимости. Епископа в городе пока не было, и воспротивиться волхвам с использованием действительной власти никто не мог. Владимир ничего не предпринимал в отношении полоцкого удела. Может быть, переживал старую вину и боялся сотворить худшее. А может, считал, что уже предоставил Полоцк старшей ветви «Рогнедичей», так что дальше – их право выбора и их ответственность. Во всяком случае, открыто против Киева полочане не выступали, и Брячислав беспрекословно признавал верховную власть деда.

Согласно «Повести временных лет», у Изяслава имелся еще один сын – Всеслав. Этот внук Владимира умер в детстве, в 1003 году, и именно смерть его отмечена в летописи. Имя Всеслав действительно весьма распространено в полоцком княжеском роду. Это и ввело в заблуждение автора «Повести». Во всех до единого списках Начального летописного свода Всеслав назван сыном «Мстиславовым» – то есть Мстислава Тмутараканского. Если тот родился до 987 года, то в 1003 у него уже мог быть малолетний сын.

Последней в ряду кончин, постигших Русь в первом десятилетии нового века, явилась смерть митрополита Леона. Она в ранних летописях не отмечена, но, судя по всему, случилась около 1005–1007 года. Летописцы, как уже говорилось, пользовались княжеским синодиком, а имена первых святителей Руси в их трудах вообще не содержатся.

Преемником Леона, верного соратника Владимира в утверждении христианства и наряду с Анастасом Корсунянином, одного из главных его наставников в вере, стал грек Иоанн. Его более достоверные источники именуют архиепископом, а не митрополитом. Разгадка этого внезапного снижения статуса Русской церкви, как видно, в том, что резиденцией Иоанна являлся уже Киев, а не Переяславль. Скорее всего, Леон загодя готовил Иоанна в свои преемники и поставил его епископом в Киев. Возможно, что Иоанн являлся одним из тех «епископов корсунских», которым Владимир вверил Десятинную церковь. Кафедральным собором Киева стала деревянная церковь Святой Софии, возведенная еще в 952 году. Здесь не было особого противопоставления «княжеской» Десятинной под управлением Анастаса – но важное для Владимира подчеркивание самостоятельности духовной власти. Со смертью Леона Иоанн стал главой Русской церкви в архиепископском сане, с резиденцией уже в Киеве, но формального утверждения на митрополию от Константинополя не получил.