Вдобавок ко всему нас не кормят. Приварочное довольствие летчикам не положено. У нас жалованье: триста рублей. Это очень мало – продукты дороги. Иуда, говорят, был на редкость жадным. Сам Троцкий не скромничает: вкусно ест, сладко спит. Из его вагона льется музыка, слышен женский смех. Иуда выбился в знать и празднует. Деньги у меня есть, другим летчикам худо. Мы с Ольгой их подкармливаем. Военлеты стесняются, но голод не тетка. Щи, каша, картошка – не бог весть какая еда, но гости рады.

Военлеты перелетают к белым – там сытнее. Провиантское, приварочное, чайное, табачное довольствие… От нас сбежали двое. Из Москвы по этому случаю прибыл комиссар, в прошлом летчик. Он из анархистов, по поводу и без повода хватается за револьвер. Военлеты его боятся. Маразм…

Налет на поезд Троцкого. Летчики у белых никудышные: бомбы легли в отдалении. Я бы не промахнулся. Переполох вселенский: аппарат давно улетел, а на станции все стреляют. Красные витязи, буревестники революции…

Настроение у меня – хуже некуда. Всякое видел, но такое! Лавочник во главе армии, комиссар, шлепнутый пыльным мешком, запуганные летчики… Вчерашние «благородия», элита царской армии, открывавшая коньяк кортиком… Вечерами валюсь в койку и лежу, глядя в потолок. Ольга ложится рядом, молчит и дышит в ухо. Радость моя маленькая, лучик в темном царстве…

Человек Троцкого положил глаз на Ольгу. Приходит в фельдшерскую, сидит, треплется. Зовут его Иогансон. Ухажера распирает от собственной значимости: он со знаменитого парохода «Христиания». Пароход прибыл в Россию в марте семнадцатого, привез из Америки оружие, деньги, Троцкого и кагал иуд. В Америке Иогансон был захудалым портным, здесь он большой человек. Шариков… Глаза навыкате, зубы торчат, штаны болтаются на тощем заду. Евреи вообще-то люди красивые, но на сыне Иоганна природа отдохнула. Ольгу от него тошнит. Улучив момент, отвожу гостя в сторонку.

– У вас плохо со здоровьем?

– Не жалуюсь! – он удивлен.

– Зачем ходите к фельдшеру?

– Мне у ней нравится.

– А ей с вами?

– Она не говорила.

– Я скажу: Ольга терпеть вас не может! А я – так вдвойне!

Хоть бы бровью повел! Такому плюй в глаза…

– Как муж фельдшера настоятельно рекомендую визиты прекратить!

– Несознательный ты человек, Красовский! – говорит Иогансон. – Сразу видно: из офицеров. Собственник! Революция сокрушила пережитки прошлого. Это при царе муж распоряжался женой, революция освободила женщин. Они вольны выбрать любого мужчину.

– Неужели?

– Именно так!

– Есть образец для подражания? Жена Троцкого, к примеру? Она в общем пользовании? Могу навестить?

– Ну, ты! – Он лапает кобуру.

Напугал! Маузер не швейная машинка, с ним надо уметь. Беру гниду за запястье, крепко сжимаю и слегка выкручиваю. Больно? Это я еще ласково…

– Пусти!

Пускаю. Потирает руку, смотрит исподлобья.

– Не наш ты человек, Красовский! Мне говорили… Сын богатого промышленника, буржуйская закваска! – он брызжет слюной.

– Твой Троцкий – сын пролетария? Как у него с закваской?

Умолкает. Папаша наркома был землевладельцем.

– Слушай меня, иуда! Не знаю, зачем ты здесь, но если за чужой женой, то ошибся адресом. Понятно? Увижу с Ольгой, испорчу здоровье. Всерьез и надолго!

– Это мы посмотрим! – бормочет он, но уходит. Дело дрянь. Эта публика на редкость злопамятна.

Перелетели к белым еще двое. Летчики отказались брать в налет бомбы. Прибежал комиссар с наганом. Под дулом револьвера бомбы загрузили. Летчики отвезли их белым – вместе с аппаратом. Комиссар обещает взять заложниками семьи беглецов. Слава богу, Настасья Филипповна в Лондоне. Я дал ей денег и велел уезжать, она послушалась. Отец мне обязан и устроит родню. Если нет, все равно не пропадут. Миша, считай, взрослый, пойдет работать, там и Костя подрастет. За границей спрос на работников – мужчины на войне. Эмигранты из России набегут позже. Настасья Филипповна бережливая…

Мой заложник – это Ольга. Бродяге нельзя быть женатому. Я не хотел брать Ольгу в армию, но она слушать не стала. Насупилась и сказала: «Еду!» Я связан по рукам и ногам. Один давно бы сбежал. Угнал бы аппарат, на прощанье разбомбил бы поезд Троцкого, или хотя бы обстрелял из пулемета. С великим удовольствием! У белых тоже не мед, дело их пропащее, но там, по крайней мере, иуд нету. На Гражданской мне не уцелеть, я и без того зажился, но умирать приятней среди приличных людей. Если я сбегу, Ольгу арестуют. Страшно думать о том, что с ней будет. Благородство не присуще иудам, им все равно, кого расстреливать – мужчину, женщину или ребенка… Над женщиной к тому же поглумятся. Тот же Иогансон… От этой мысли меня трясет.

Летим бомбить Нижний Услон. Прямое попадание в дом; крыша вспухает, деревянные обломки летят вверх. Второй аппарат разбомбил пристань. Достается и Верхнему Услону. Мы разозлили белых. Народная армия бьет с плацдарма. Наступление неожиданное и стремительное. Свияжск захвачен, цепи движутся к аэродрому. Силы у нас ничтожные: охрана поезда и летного поля. Сомнут мгновенно. В десяти верстах – латышский полк, но там не знают о наступлении.

Командир группы посылает вестника. Аппарат разбегается и взлетает. Пока долетит, пока помощь поспеет… Командир пытается организовать оборону. Мартышкин труд. Нас захватят и переколют штыками. Безжалостно! Мы у белых в печенках, разбираться с происхождением не станут. Что будет с Ольгой? Солдат он везде солдат, женщина – желанная добыча. Офицер отвернется, чехословаки его и слушать не станут. Утолят мужской голод, после чего приколют, чтоб не болтала…

Бегу к аппарату.

– Куда? – кричит комиссар.

К маме твоей! Механик заводит мотор, разбегаюсь. Белые цепи совсем близко. «Сопвич» чуть приподнялся, а они уже рядом. Нажимаю на спуск, «виккерс» стучит длинной очередью. Попасть трудно, практически невозможно, но это не важно. К воздушной штурмовке невозможно привыкнуть: ни в начале века, ни в его конце. Несется дура, плюясь огнем – это очень страшно, особенно впервые. Цепи смешались, солдаты бегут. Разворачиваюсь, даю очередь вслед. Это для острастки. Подоспели латыши, белых выбили из Свияжска. Гипсового Иуду они разбить не успели. Жаль…

Меня награждают золотым портсигаром. У большевиков их много – награбили. Троцкий лично жмет руку. Ладонь у него маленькая и вялая. Полководец, мать его! Иуда Искариот…

Дни Казани сочтены. Красные при поддержке Волжской флотилии пошли в наступление. Миноносцы, переброшенные по водной системе, громят белых. Освобождены Верхний и Нижний Услоны, плацдарм ликвидирован. Белые вооружили пароходы, огрызаются. Летаем их бомбить. По возвращении вижу Ольгу, она бежит к аппарату. На ней лица нет, что-то случилось. Отвожу ее в сторону.

– Павел! – она кусает губы. – Я убила Иогансона.

– Что?!