Машина останавливается на молу. Хлопают двери.

Я бреду вслед за родителями по безлюдному пляжу, засунув руки в карманы, стиснув кулаки, чтобы сдержать клохчущую во мне ярость. Мы ступаем по гальке. Шум волн порывы ветра едва заглушают их нескончаемый спор. Их позднее сражение.

Вдруг отец возвращается, оставив мать на берегу. Я вижу, ж он наклоняется ко мне, хватает мое плечо.

— Мы с мамой скоро расстанемся, сынок.

— Знаю.

Кажется, он удивлен. Я не такой дурак, как ему хотелось бы.

— Ты будешь жить со мной.

Я скрещиваю руки на груди, хмурю брови. Всем телом выражаю отказ.

— Нет!

— Не говори глупостей.

— Я лучше останусь с мамой!

Он вздыхает:

— Мамы пока не будет.

— А где она будет?

— В больнице.

— Она больна?

— Нет. Ей… ей нужен отдых. Мы сегодня вечером возвращайся в Париж, сын. Мама останется в Довиле. Мы иногда будем ее навещать.

Я плачу. Я знаю — у детей против этого нет оружия. «Мы иногда будем ее навещать». Он так и не сдержал свое обещание.

На следующее утро, как и договаривались, мы с Дамьеном Лувелем отправились за покупками на большую пешеходную улицу в центре города. Сначала, меряя одежду в магазинчиках Ниццы под приветливыми взглядами продавщиц, я испытывал некоторое неудобство, даже неловкость в обществе типа, которого едва знал, но вскоре мы уже веселились от души. Лувель был наделен чувством юмора и насмешливостью, которые вскоре избавили меня от смущения, и он, похоже, действительно кое-что смыслил в готовой одежде: он задумал полностью изменить мой имидж, высмеивая одежду, которую выбирал я:

— Неужели вам не надоел образ закомплексованного шизофреника, старина? Ну-ка померяйте эти джинсы, в них вы будете лет на десять моложе, да еще скинете пару килограммов.

Я как будто участвовал в сцене из «Красотки»! Словно старший брат, он помогал мне выбирать брюки, рубашки, куртки, пару ботинок, каждый раз расплачиваясь своей кредиткой. Я смущенно поблагодарил его.

— Не беспокойтесь, я все спишу на издержки. Вам недостаточно выбрить голову, Виго. Если вы правда хотите измениться до неузнаваемости, значит, надо без колебаний менять все… Не могу же я привезти вас в Париж в таком виде! Я еще дорожу своей репутацией. К тому же ваши прежние шмотки до того грязные, что их следовало бы сжечь.

После двух часов ходьбы по магазинам я сложил кучу пакетов в новенький чемодан, и мы наконец отправились на вокзал, чтобы, оставив позади красочный Лазурный Берег, выехать в Париж.

На обратном пути Лувель получил много звонков, наверняка от других членов группы СфИнКс. Каждый раз он вставал и уходил в конец вагона, чтобы не беспокоить пассажиров, или, скорее, чтобы никто, я в первую очередь, не мог услышать разговор. При виде его мобильного я невольно вспомнил Аньес. Как же мне хотелось ей позвонить! Я без конца представлял себе ее лицо, глаза, голос. Глядя в пустоту и прислонившись головой к окну, я погрузился в воспоминания.

Аньес. Площадь Клиши. «Веплер». «Затишье». Куда бы я ни смотрел, передо мной твоя улыбка. Ты можешь говорить мне что угодно, находить тысячу предлогов, чтобы убегать от меня, я знаю — ты почувствовала ту крошечную разницу, которая меняет все. Ту очевидность, с которой соглашается сердце, а душа не замечает — или притворяется, что не замечает. Я увидел ее в твоем взгляде, услышал в твоих вздохах, и даже между строк твоего последнего послания я угадал эту искру. Мне так же больно, как и тебе, потому что настоящее нам не принадлежит и для нас обоих не существует здесь и сейчас. Не знаю, увидимся мы когда-нибудь, найду ли я тебя где-нибудь, существует ли это место и это мгновение, и ничто не причиняет мне большей боли, чем это незнание. Я вечно буду переживать эту неопределенность как несправедливость. Та линия жизни, которую нам не удалось прожить. Каждая секунда, которая проходит вдали от тебя, — как приговор к пожизненному заключению. Не знаю, оттого ли, что я не могу прижать тебя к себе и представляю в объятиях другого, мне так хочется тобой обладать, оттого ли, что так и не сумел сказать «я люблю тебя», я страдаю теперь; не знаю, оттого ли, что не могу позвонить тебе, я так мучаюсь; не знаю, не лгу ли я самому себе, не растравляю ли свои раны, но, черт возьми, как же мне больно!

Чем больше я стараюсь тебя забыть, тем острее тоска. Понимаю — это смешно, родственных душ не существует, и все это детский лепет, наверняка тысячи других любовных историй могут встретиться на нашем пути, на моем, на твоем, только все это — доводы рассудка, а у сердца свои резоны, которые рассудку неведомы. Не все подвластно разуму. Есть кое-что еще. Та неодолимая сила, которой нет объяснения. Мне плевать на разум, я не хочу быть рассудительным, сегодня мне нужна ты, и, вопреки всему, нашу историю я хочу прожить. Мне не хватает тебя. Ты — та черная боль в конце всех путей, по которым путешествует моя память, и ты не со мной.

— Все в порядке, Виго?

Я подскочил:

— Простите?

Дамьен Лувель смотрел на меня с тревогой:

— Вы себя хорошо чувствуете?

Я провел по щеке тыльной стороной руки. Стер пальцами слезы.

— Да. Все хорошо.

— Вы, должно быть, измотаны, старина.

— Да, конечно.

Почему он все время зовет меня «старина»? Ведь он старше меня лет на десять! Наверное, это просто дружеское обращение. Или у меня взгляд как у старика.

— То, что вы сейчас переживаете… Никому этого не понять. Никто и не должен переживать такое…

Я вздохнул:

— Все нормально, не беспокойтесь. Я просто устал.

Лувель улыбнулся. Мне его не провести. Я прочел в его взгляде гораздо больше понимания, чем мог ожидать. Он испытал многое, это понятно по его улыбке, внезапным паузам. Мне нестерпимо захотелось выговориться:

— Я скучаю по Аньес. Боюсь ее потерять.

Он медленно кивнул и предложил свой телефон:

— Хотите ей позвонить?

— Она просила этого не делать.

Он бросил на меня взгляд, в котором я различил дружеское участие. Или что-то похожее. Я не силен в этих тонкостях.

— Мы вытащим вас, Виго, обещаю вам.

Я попытался улыбнуться:

— Спасибо.

Мы замолчали. Я снова прислонился головой к окну. Перед глазами проносился пейзаж, безмолвный и безразличный свидетель моего горя. Протекли минуты, укротив мою тоску. И вот мы в Париже, среди милого сердцу серого бетона и белесого дыма.

Вместе с Лувелем я прошел по Лионскому вокзалу, вспоминая ту странную ночь, которую здесь провел. Но я вернулся другим человеком, и не только потому, что избавился от своих лохмотьев.