В камере на двенадцать нар было четырнадцать человек. Одиннадцать, которые сидели уже более полугода, имели постоянные места на нарах, и трое: я, старик и совсем молодой парень — делили одно место на троих, спали по очереди.

Я не буду описывать взаимоотношения со своими сокамерниками. Ни с кем из них, как и в армии, не подружился и даже ни разу не встречался после тюрьмы.

Я забыл фамилию следователя, который вел допросы.

Но я запомнил, как судорожно перебирал своих знакомых, которые могли бы мне помочь. Почему-то я начал с женщин. Если бы Органайзер не уехала в туристическую поездку, она привлекла бы лучшего адвоката, вышла на генералов МВД, которые консультировали кинодетективы.

В Москве не было и Каратистки. Она снималась в Болгарии. Подруге я звонил редко, и ее не обеспокоит мое отсутствие в несколько недель. Подумает только, что я нормальный хам — переспал и забыл.

Мой следователь, пятидесятилетний, в тесноватом костюме, на первых допросах все записал, а теперь только уточнял. Он явно не спешил. Теперь-то я знаю, что он был прикрытием, дело разрабатывали и вели ребята из Первого главного управления — Организация начала свой эксперимент.

Дважды меня провоцировали в камере. Я дрался. Но били тоже странно, как будто мне берегли лицо. Но все это я понял позже.

Это сегодня у меня есть личный адвокат, и я не подписываю ни одного договора, просьбы или протеста, не обсудив с ним все возможные последствия. Тогда в камере сидел толкователь Уголовного кодекса и, разбирая уголовную ситуацию, в которую каждый из нас, сидевших, попал, предсказывал предполагаемый срок лагерей, которые мы должны были получить. Я ему долго объяснял, что, хотя я в съемочной группе главный, финансовые документы не подписываю. Поняв кинематографическую иерархию, он вынес свой вердикт, что мне все-таки грозит от пяти до семи лет заключения.

Я не сомневался, что кто-то из съемочной группы на меня написал донос, и выписал на листе бумаги всех, кто этого мог бы хотеть. Таких оказалось довольно много, на съемках я уволил с десяток работников.

Через несколько дней, когда окончательно вышел из почти шокового состояния, я написал записки и передал их на волю Органайзеру, Каратистке, Альтерману и ТТ, особенно надеясь на ТТ, который, если в беду попадал кто-то из студийных, подключал все свои связи.

Первой прорвалась ко мне Каратистка. Меня провели в комнату для свиданий, хотя, как подследственному, все свидания мне были запрещены, — толкователь Уголовного кодекса обратил на это мое внимание.

Она вошла в комнату, обняла меня, и я почувствовал, какие у нее крепкие груди.

Каратистка села на следовательский стул, я — на табуретку для заключенного, прикрученную к полу. Она достала из сумки банку уже открытого сгущенного молока и батон белого хлеба. Только Альтерман знал, что я люблю сгущенку. В армии мы закрывались в его каптерке и пили чай, макая хлеб в банку со сгущенкой.

— Привет от Альтермана? — спросил я.

— Да. Он замечательный мужик, — ответила Каратистка.

— Что мне грозит?

— В камере у вас же есть толкователи Уголовного кодекса. Сколько они тебе дают?

— Одни — от трех до пяти, другие — от пяти до семи.

— Перебирают. Тебя на днях выпустят, взяв, разумеется, подписку о невыезде.

— А кто?

— Тогда и поговорим.

— А как?

— Тогда и узнаешь.

На следующий день приехал следователь. Он взял с меня подписку о невыезде.

Я вышел за ворота Бутырской тюрьмы и пошел в сторону метро «Новослободская». В камере я провел всего две недели. Раньше мне казалось, что я самодостаточен. В тюрьме оказалась хорошая библиотека. Я перечитал всего Гоголя и понял, что в России за сто пятьдесят лет не многое изменилось. Со мною в камере были и Собакевич, и Манилов, и Чичиков. И во мне от всех от них было, от кого-то больше, от кого-то меньше.

В Красногородске в каждой семье кто-нибудь обязательно сидел. Одни за воровство, другие за пьяные драки, когда увечили себя и других. Раньше многие сидели за политику, но об этом я знал только по рассказам взрослых: при моей жизни моих знакомых за политику уже не сажали. Я не удивился и не поразился, когда оказался в камере. И даже, осмысливая самый неблагоприятный вариант — от трех до пяти лет, я решил, что за это время изучу английский и приобрету какую-нибудь профессию.

После выхода на волю первое время, пока не забудется отсидка, меня вряд ли будут снимать как актера и в ближайшие годы не позволят быть режиссером. Я могу поработать шофером.

Рядом со мною у тротуара притормозила «Волга». Из нее вышли Каратистка и большой грузный мужчина лет сорока.

— Познакомьтесь. Вы коллеги, — сказала Каратистка.

— Большой Иван, — представился он. — Большой, потому что во мне сто сорок килограммов веса, правда, и роста почти два метра.

— Умнов, — представился я.

— Мы знакомы, ты меня вспомнишь, — ответил Большой Иван. — Мы решили вас встретить у ворот тюрьмы. Совсем как в кино. Он выходит, а его ждут подельники.

Я пока ничего не понимал. Этого огромного толстяка я много раз видел в Доме кино и на «Мосфильме». Он мог быть кем угодно — от неизвестного режиссера до известного всем инженера звукозаписи.

— Какой у тебя сегодня день? — спросил Большой Иван.

— Думаю, что свободный, — ответил я осторожно.

— Тогда есть предложение: посидим в ресторане «Метрополя». Будет еще один человек, который приложил определенные усилия, чтобы тебя выпустили. С тебя коньяк.

— Конечно, — поспешно согласился я.

— Увидимся на студии, — сказала Каратистка. Она явно робела перед Большим Иваном.

В «Метрополе» Большой Иван подвел меня к столику, за которым сидел ТТ и пил пиво.

— С чего начнешь? — спросил меня ТТ. — С пива или водки?

— С водки, — ответил я, понимая, что мне надо расслабиться. Выпив водки, я спросил Большого Ивана: — А мы разве с вами знакомы?

— Конечно, — сказал он. — Я поздравлял тебя в Доме кино, когда ты исполнил роль председателя колхоза.

И я вспомнил. Я всегда видел его в Доме кино и на «Мосфильме», здоровался с ним, понимая, что мы знакомы, но где познакомились и кто он, стеснялся спрашивать. Если он меня называет по имени, значит, нас представляли друг другу, только я почему-то его не запомнил. Он всегда был в темных костюмах и незаметных галстуках и мог быть директором фильма, инструктором ЦК партии, начальником управления Комитета по кино или Министерства культуры. Моложавым его можно было назвать только при беглом осмотре, а когда я теперь присмотрелся, ему было явно за сорок.

Я достаточно быстро и четко рассказал ТТ и Большому Ивану об уголовном деле, связанном с покупкой «Волги».