Мать не отрывала взгляда от ее грудной клетки, которая то поднималась, то опускалась с каким-то тяжелым скрипом, точно пытались с помощью ручного насоса накачать сдувшееся колесо.

На следующую ночь девочке Вике стало совсем плохо. Она тяжело задыхалась, иногда даже хрипела, металась по подушке в горячке, взбив остатки своих жидких волосенок в паклю, а временами переставала дышать на несколько секунд совсем. Врачи предложили матери дать девочке последнюю дозу снотворного, но мать отказалась, удерживая ускользающую душу ребенка в своих нежных руках. Мать не отрывала взгляда от едва двигавшейся грудной клетки. И вдруг девочка тяжело вздохнула и… больше не дышала, медленно синея, точно лакмусовая бумага. Мать с ужасом смотрела на лиловеющее в выступивших синих пятнах лицо. И вдруг ее молнией осенило: она знает, что делать! Она вскочила со стула и стала делать искусственное дыхание «рот в рот». Она не звала никого на помощь, она знала, что это лишено всякого смысла — заведующая отделением запретила все активные вмешательства по поддержанию жизни. Мать снова и снова вдыхала воздух в легкие своей дочери, как десять лет тому назад ее сердце качало кровь по сосудам невзначай зачатого и растущего плода. Даже сейчас мать верила, что борьба имеет смысл. И — о, чудо! Через десять минут Вика сделала несколько самостоятельных вдохов. Но через полчаса ее сердце снова отказывалось разгонять кровь, а легкие — нагнетать столь необходимый для жизни воздух. И мать снова дышала «рот в рот», ощущая холодеющие, твердеющие детские губы под своим уставшим от огромного напряжения ртом; дышала до головокружения, когда палата медленно начала вращаться, точно уставшую женщину посадили в детскую карусель; дышала до звона в ушах, напоминающего веселое треньканье погремушки; дышала до потемнения в глазах, когда кажется, что видишь мир сквозь стекло в ночи, о которое колотятся капли дождя. И мысль была только одна: не упасть, теряя сознание, — тогда ее дочке уже никто не поможет. Борьба со смертью продолжалась несколько часов. Девочка начинала дышать — и через несколько минут ее грудь опадала и замирала снова. И когда после очередной остановки дыхания девочка открыла глаза, в них была такая недетская боль. «Мама, оставь меня, не дыши, дай умереть, не мучай меня, я так больше не могу…» — Слова девочки были еле слышны, а на ее глаза наворачивались слезы, блестевшие в полутьме, точно драгоценные камушки.

Девочка привыкла к сказанным равнодушным тоном фразам «остановка дыхания» и «ей уже недолго осталось». Эти фразы говорят, не глядя на нее, но и голос больше не приглушают. Когда она первый раз услышала «Это конец», она вздрогнула, а потом ей стала все равно. Устала она от того, что ей плохо. Правильно говорят, что человек ко всему привыкает… Вот и она уже привыкла, и ее уже не пугают эти слова… Как будто это нормально: слышать о своей скорой смерти, когда тебе всего десять лет…

Женщина закрыла лицо руками, словно хотела заслониться от увиденной картины, и отошла, бессильно опустившись на стул, точно большая плюшевая игрушка, из которой выпотрошили вату. Она слышала, как девочка в последний раз тяжело вздохнула и утихла. Она зарыдала, почти беззвучно, боясь разбудить остальных в палате. Кусала натруженные губы… до крови, не чувствуя боли. Мать сидела, закрыв лицо руками несколько минут, а потом вдруг подскочила и кинулась к дочке. На лице у нее была такая решительность, как у останавливающего на скаку коня, взбесившегося и скачущего не туда. Девочка была уже вся лиловая, как флоксы у дачного крыльца, пульс не прослушивался, как мама ни прижимала вялую руку к своему уху. Сердце остановилось. Это был конец. Но мать знала, что еще имеет возможность конец отменить. И она снова кинулась реанимировать дочку: изо всех сил, что собрала за несколько минут, пока сидела на стуле безжизненной куклой, давила на ее грудь; как робот, вдыхала из своего рта воздух в остывающие до боли любимые губы… И так бесконечное число раз. Она не смотрела на время, не думала о том, насколько поврежден мозг дочери после столь длительной остановки сердца. Она знала одно — она должна вернуть свою девочку! И вот, делая очередной «вдох» в своего затихшего навсегда ребенка, она положила руку на тонкую шейку девочки, такую нежную, гладкую, кончающуюся ямочкой между ключиц, — и почувствовала пульс. Сердце снова билось!!! Она стала продолжать делать искусственное дыхание с таким энтузиазмом, как будто выиграла борьбу с болезнью, как будто болезнь уйдет, развеется, как дурной сон в мутном рассвете утра, и ее дочка снова пойдет в школу с толстым ранцем за спиной, набитым учебниками.

Они устроились с Никитой у нее на постели и играли в новую игру… Никита лежал на животе, болтая ногами в воздухе. Искали клад, передвигая фишки по картонному полю, полному опасностей.

— Когда поправимся и выйдем отсюда, то давай встретимся и погуляем в парке около нашего дома. Говорят, там два новых аттракциона.

Никита приподнялся на локтях, в его серых глазах вспыхнуло какое-то синее газовое пламя с рыжим петушком на язычке:

— Неужели ты до сих пор не поняла, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник!!! И жить мне осталось считаные недели, а может, и дни! — закричал он зло, на всю палату. Потом закрыл лицо руками, точно хотел смыть видение, как уличную пыль с лица, и Вика услышала, что он всхлипывает.

Пытаясь загладить вину, Вика осторожно прикоснулась к его голой руке. Погладила ее, а потом наклонилась и поцеловала в предплечье, ближе к запястью, где рука была не исколота, нежная, как сметана, и голубые вены просвечивали сквозь нежную кожу, почему-то напоминая Вике синеголовник, который они с папой всегда собирали на даче, гуляя в лугах, для зимнего букета. Никита повернулся к Вике, взъерошил ей челку:

— Прости меня.

Они проводили теперь с Никитой все дни: играли, разговаривали, просто молчали. Вика не могла тогда ходить, так она была слаба, и приезжала к нему на больничной каталке. Она сначала стеснялась того, что она на каталке, ей казалось, что Никита потеряет к ней всякий интерес, она даже спросила его:

— А если я буду всегда теперь на каталке, ты не захочешь со мной дружить?

— Что ты! Для меня это не имеет значения. Мне хорошо с тобой и интересно. Жаль только, что это скоро все кончится.

— Нельзя так говорить. Мысли материализуются. Надо верить, что выздоровеешь и скоро выйдешь отсюда…

Никита грустно на нее посмотрел. В глазах его была та мудрость, какая бывает у стариков, пока пелена еще не застилает разум, превращая их в детей. Дети как маленькие умудренные старички, что прощаются с этим миром, смиряясь с неизбежным, и старики, в чьих прозрачных глазах, похожих на выцветшее от солнца небо, зажигаются солнечные зайчики от игры кривых зеркал, в которых их смешное и уродливое отражение — лишь оптический обман, как им очень хочется верить…

В жизнь маленькой Вики ворвалась любовь. Она будто вышла на улицу в майский день — и с удивлением увидела, что за ночь почки выстрелили листочками. Листья зеленые, выкрашенные в цвет жизни и надежды, и клейкие, руки перепачканы в изумрудной тягучей краске: сжала в кулачке прорвавшуюся почку, точно внезапно найденное сокровище.