Не знаю, стоит ли, завершая перечисление жалких перипетий этого пасхального дня, отметить, что супруга моего друга, добродетельная синьора Ориетина, встретила меня сегодня с улыбкой и неким подобием радости. Возможно, это потому, что она знает, что я скоро уеду и никогда больше не вернусь.

Понедельник, 26 апреля 1666 года.

Я сидел в своей комнате перед окном, глядя куда-то вдаль, когда дверь внезапно отворилась. Я обернулся. На пороге стоял молоденький моряк и, не отпуская ручку двери, торопливо спрашивал, не я ли намереваюсь отплыть в Лондон. В то же мгновение, будто захмелев под воздействием его слов, показавшихся мне зовом судьбы, я сказал «да». Тогда он попросил меня поторопиться, потому что скоро уже должны убрать трап. Я быстро связал свои пожитки в два узла, и он понес их под мышками, растопырив руки как крылья ангела. У мальчика были длинные светлые пряди, выбивавшиеся из-под мягкой шапочки. Я последовал за ним вниз по лестнице, потом в переднюю, остановившись только затем, чтобы бросить жене хозяина несколько монет и несколько прощальных слов.

Потом мы неслись по улицам, потом по пристани, и когда добежали до сходней, у меня «язык был на плече». «А, вот и вы наконец, — бросил мне капитан, — мы могли бы уехать без вас». Я настолько запыхался, что не мог задать ему ни одного вопроса, только глаза у меня округлились от удивления, но никто этого не заметил.

Я пишу эти строки на борту «Sanctus Dionisius» («Святого Дионисия»). Да, я уже в море. Я приплыл в Геную, не помышляя об этом, и почти так же покидаю ее месяц спустя. Я все еще взвешивал достоинства и изъяны моего решения: вернуться ли мне прямо в Джибле, или, может, сначала через Смирну или Хиос, или стоило сделать другой крюк, тогда как путь мой был уже предначертан Провидением, хотя я этого и не знал.

Усевшись на какой-то ящик, чтобы перевести дыхание, я без конца спрашивал себя, меня ли тут ждали. Или скорее этот юнга имел поручение разыскать в гостинице «Мальтийский крест» какого-то иного пассажира? Тогда я встал и обшарил глазами всю пристань, ожидая увидеть бегущего, кричащего и машущего руками человека. Но никто не бежал. Там сновали только сутулые грузчики, степенные досмотрщики, приказчики, ротозеи и празднично наряженные гуляки.

Среди этих последних я и заметил знакомое лицо. Бальди. Мельхион Бальди. Тот самый, кого я вчера стократно проклинал у Грегорио. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и делал мне какие-то знаки. Его лицо блестело от пота и удовольствия. Он ведь рассказывал мне, что проводит воскресенья, праздники и все свои свободные часы в порту, глядя, как приплывают и уплывают корабли, и беседуя с моряками. Торговец и мечтатель, «похититель» или, скорее, «скупщик» путешествий… После вчерашнего происшествия, причиной которого он был, мне не хотелось посылать ему улыбки, и я чуть было не отвернулся, не желая встречаться с ним взглядом. Но поступить так в то время, как я собирался навсегда покинуть Геную, было бы мелко и пошло. Этот человек думал доставить мне радость, и, должно быть, как раз в этот час он воображал, что со статуей Бахуса все прошло отлично и что я ему благодарен. Тогда, забыв свои чувства, я дружески закивал ему так горячо и торопливо, словно узнал его издали только сейчас. Он оживился и замахал обеими руками, явно обрадованный нашей последней встречей. И я тоже — за эту черту меня часто упрекали, — я тоже был утешен нашим молчаливым примирением.

Корабль начал медленно отходить от пристани. Бальди все махал мне белым платком, и я тоже бесконечно долго махал ему рукой. В то же время я смотрел по сторонам, оглядываясь вокруг и стараясь понять, каким чудом занесло меня на этот корабль. Я не был ни грустен, ни радостен — ни тогда, ни теперь, когда я пишу эти строки. Только заинтригован.

Может, разумнее всего было бы написать в конце страницы «Да будет воля Его!», потому что в любом случае так и будет…

На море, 27 апреля.

Вчера я говорил о Провидении, потому что видел, что именно так писали поэты и великие путешественники. Но я не такой уж простофиля. Хоть и считается, что все мы — сильные и слабые, наивные и изворотливые — слепые орудия в его руках, в этом путешествии Провидение ни при чем! Я прекрасно знаю, чья рука прочертила мой путь, чья рука привела меня к морю, чья рука ведет меня на запад, в Лондон.

В первое мгновение, запыхавшись от спешки, оглушенный неожиданностью и сутолокой отъезда, я этого не понял. Зато сегодня утром пелена спала с моих глаз, все стало ясно. Говоря «все», я преувеличиваю только самую малость. Я знаю, кто подтолкнул меня таким образом, я догадываюсь, каким ловким приемом Грегорио заставил меня принять мысль о поездке в Англию, но я пока не совсем уловил все его расчеты. Полагаю, он все еще стремится женить меня на своей дочери и хотел бы избежать моего возвращения в Джибле, откуда, вероятно, я уже никогда бы не приехал обратно. Может, это многомесячное путешествие на другой конец света придает ему уверенности в том, что он пока еще сохраняет надо мной какую-то власть.

Но я не сержусь: ни на Грегорио, ни на кого бы то ни было другого. Никто не принуждал меня уехать. Достаточно было ответить «нет» светловолосому посланцу, и я до сих пор жил бы в Генуе или плыл бы теперь к Востоку. Но я помчался, чтобы успеть на этот корабль!

Если Грегорио виноват, то я тоже — в числе его сообщников, так же как и Провидение, и год Зверя, и «Сотое Имя».

На море, 28 апреля.

Вчера вечером, едва закончив писать, я заметил, что по палубе прогуливается тот молоденький светловолосый моряк, которого посылали за мной в гостиницу. Я подал ему знак подойти ближе, намереваясь безотлагательно задать ему два-три вопроса. Но в его глазах плескался такой детский страх, что я удержался и только сунул ему в руку горсть серебра, не сказав ни слова.

Море спокойно с самого отъезда, но я все же заболел. Правда, на этот раз мне докучает не качка, меня одолевают грустные мысли.

В эту минуту у меня не кружится голова и не скручивает внутренности. Но склоняться над страницами дневника надолго я пока не решаюсь. Запах чернил, обычно совсем неощутимый, теперь мне неприятен. Я резко бросаю перо.

3 мая.

Сегодня утром, когда впервые за эту неделю я прогуливался по палубе уже почти твердым шагом, ко мне подошел корабельный врач и спросил, правда ли, что я будущий зять господина Грегорио Манджиавакка. Меня позабавило мое новое звание, правда, данное мне несколько преждевременно, и я ответил, что на самом деле я один из его друзей, а вовсе не родственник, и осведомился, как ему удалось узнать, что мы знакомы. Он вдруг смутился, будто рассердившись на себя из-за того, что сказал мне что-то лишнее, и тотчас исчез, отговорившись каким-то поручением капитана.

Это происшествие показало, что за моей спиной, похоже, шепчутся о многом. Даже, может, подтрунивают на мой счет за ужином. Это должно было бы разозлить меня, но я сказал себе: «Велика важность! Пусть насмехаются!» Посмеяться над славным пузаном Бальдасаром Эмбриако, торгующим разными редкостями, — не такой уж большой риск. Тогда как, посмеявшись над капитаном, можно и кнута отведать. Впрочем, одному Богу известно, заслуживает ли тот саркастических насмешек или чего-то гораздо большего!