— Мы не знали, когда именно ты вернешься. Это вполне могло случиться на следующей неделе, и, разумеется, никто не хотел тебя торопить. Правильно, что ты пробыла там, сколько требовалось.

Джин изо всех сил старалась подавить свою муку, свое раздражение тем, что Марк выдает ей разрешение. Она чувствовала себя чрезмерно наказанной — и тем более, что ожидала хвалы и празднования своего замечательного возвращения из палаты интенсивной терапии. «Обидно», — только и смогла она произнести. Она отвернулась к окну и всю остальную часть поездки удостаивала Марка лишь своим затылком.

В офисе-доме ее снова охватила неизбывная грусть. Она бродила из комнаты в комнату по следам своей отсутствующей дочери. На полу в гостиной Вик разложила большие подушки для сидения. В гостевой комнате увядали ее полевые цветы, поставленные в винные бутылки и стаканы; к краю ванны была прилеплена толстая свеча. На крытой веранде бок о бок висели два гамака, словно провисшая двуспальная кровать.

Марк суетился на кухне. Он приготовил ей славный омлет, украсив его веточками кориандра и побрызгав каким-то можжевеловым эликсиром из своего обильно заставленного бара, а теперь помыл посуду. Всю, кроме сковороды; он всегда отставлял горшки и кастрюли для некоей невидимки, завершающей неоконченную работу, — для своей матери, для Джин, — для кого угодно, кто явится после него. И все же он старался, и она знала, что ей тоже надо стараться усерднее, пусть даже самая мысль об этом наполняла ее усталостью.

— Я думаю немножко вздремнуть, — сказала она. — Завтра рано выезжать. Я так волнуюсь, словно собираюсь на церемонию по случаю окончания Бадом колледжа — и так оно, наверное, и есть.

В спальне, глянув на раскрытую дверцу шкафа, она тотчас увидела, что Виктория носила ее одежду. Она вынула один из саронгов и вдохнула запах незнакомого кокосового лосьона для загара. Джин собиралась дать ей эти саронги в ее поездку, вручить их ей — их и очень многое еще, включая даже серебряные бусы. Она хотела бы отдать Вик все, но не добралась сюда вовремя. Она уснула, уткнувшись лицом в постель.

— С днем рожденья! — почти пропел Марк. Близился вечер, но солнце по-прежнему пылало во всю.

— Он будет только завтра, — сонно сказала Джин, выходя в сад. На ней была маленькая розовая футболка, оставленная Викторией, и пропахший кокосом саронг.

— Что может помешать нам отметить это и сейчас — ведь нет времени лучше настоящего.

— Не уверена, что есть что отмечать, — сказала Джин, оценивая уже достигнутую им фазу «праздничности». Ей хотелось собраться с мыслями касательно проекта спасения пустельг, а не обеспечивать себе похмелье на ленч.

— Ну хорошо, а как насчет твоего чудесного возвращения? Я так рад, что ты снова дома. Давай, дорогая. Бери бокал.

— По правде сказать, я бы предпочла чашку чая.

Марк держал в руках ополовиненную бутылку французского шампанского — даже еще большей роскоши на этом острове, чем дома, почти невообразимо дорогой. Джин где-то читала, что, прежде чем стать вожделением (lust), этот грех был известен как luxuria: экстравагантность. Марк вдруг тяжело опустился на стул, и это сообщило ей, что он воспринимал ход ее мыслей, совершенно отличный от его собственного, как своего рода упрек, и насчет этого он был прав. Ему следовало подождать.

— Ладно, тогда чай и шампанское. Я наливаю. Но я намерен наливать и дальше, и сегодня, и непосредственно в великий день, и в те, что будут после великого, миссис Х. Пока не кончатся припасы.

Задница, подумала Джин. Она ненавидела его настырность, когда он хотел, чтобы кто-нибудь с ним выпил, и даже еще больше ненавидела то, что он уже был навеселе, не нуждаясь в том, чтобы она шла с ним на равных. Он был задирой, когда пил, задирой, задрапированным в дружелюбие, задирой и занудой. Интересно, пил ли Марк столько же без извинительной причины ее дня рождения, когда здесь была Виктория. Может быть, и нет. Оставаясь один, он был склонен себе попустительствовать, больше пить и меньше мыться, а это уже она воспринимала как некий упрек. Как он того ожидал и хотел от нее — сентиментально драматизируя ее пренебрежение.

Большинство эмигрантов, с которыми они здесь познакомились, были пьяницами. «Не желаем участвовать в крысиных бегах», — так они объясняли свой круглогодичный кутеж. Как тот старикан из Висконсина, что держал «Бамбуковый бар». Своим невольным слушателям, пока они опрокидывали сначала «старину», а затем «бродягу» (оба коктейля приготовлялись по его собственным секретным рецептам), он говорил: «Выехал однажды на автостраду, машины, дождь, снег, и говорю сам себе: да кому нужно все это дерьмо?». И с тех самых пор он пьянствовал на Сен-Жаке.

Не готовая как-то выразить свое ко всему этому отношение, Джин приняла из рук Марка бокал шампанского. Да и все равно, какого черта. Всегда было проще присоединиться к Марку. Это являлось еще одним обстоятельством, из-за которого она злилась — на себя, на него.

Марк осушил свой бокал и встал, уперев руки в бока и щурясь на открывавшийся перед ними вид. Пытаясь, как легко могла представить себе Джин, вспомнить, кто он такой. Она знала, что потребуется какое-то время, чтобы восстановить ритм общения после долгой разлуки, но ей все равно не особо хотелось оставаться с ним наедине. Когда она еще раз упомянула о том, как ей не повезло с отлетом Виктории двумя днями раньше, он выпалил:

— По правде сказать, Джин, — мир не может и, смею сказать, не будет пребывать в неподвижности только из-за того, что тебя отозвали.

— Что, отозвали? На самом деле это папу чуть ли не «отозвали» — остальные из нас просто при этом присутствовали — и это самая тяжелая работа, которую я когда-либо знала. Отозвали. Знаешь, я тебя решительно не понимаю. Но, в любом случае, спасибо за поддержку.

Вид у Марка тотчас же сделался смущенным.

— Я предлагал приехать. Ты отказалась. Очевидно, не был нужен.

— А, опять, значит, о тебе. Нет — не нужен, когда звонишь пьяный в стельку в полчетвертого утра.

— Да, как глупо с моей стороны. А я-то думал, что не ложусь, чтобы позвонить тебе в цивильное время, когда ты вернешься из больницы, — который там был час, когда я звонил? Полвосьмого вечера, нет? Мне очень жаль, если мой тон не был в должной мере серьезным.

— Дело не в тебе. А Виктория? Она вообще почти не звонила. Ты мог бы ей напомнить. Он, знаешь ли, доводится ей дедом — ее единственным дедом, и это, возможно, продлится не очень-то долго.

— Право слово, не понимаю, какой тебе прок в том, что винить Викторию в ангине твоего отца.

— У него аневризма, — рявкнула она, разъяренная тем, что Марк не удосужился усвоить этот основополагающий факт, источник всего бедствия, и тем, что он выступает в роли защитника Виктории, в то время как только сам же ее и бесит. — Разумеется, я ее не виню. Я просто хотела ее увидеть. Даже не знаю, зачем это я так сюда спешила. Кто явно никому не нужен, так это я. А вот ты явно не имеешь реального представления о том аде, через который мы прошли. Отец, знаешь ли, еще не выбрался. А ты сидишь здесь как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло.