Медоносные пчелы, ни с того ни с сего произносит Астрид.

Медоносные пчелы? – вторит ей Крох. Что, думает он, если это внятная мысль, которую его приторможенный травкой мозг не в силах переварить.

Странствующие голуби, говорит она. Американская лягушка-бык. Я пытаюсь понять, кто из них мы, аркадцы. Как вымирающий вид. Так много наших умерло, умирает, ушло.

Мы – птица дронт, хмыкает Крох. Тень Эйба, укороченная, холодная, бродит по комнате.

Я все-таки за медоносных пчел, говорит Астрид. Помнишь, какие они были, пока не вымерли? Смешные пушистые тельца. Они всегда казались мне символом счастья.

Помню, говорит Крох. Но вымирают не только аркадцы. Скоро это коснется всех нас.

Астрид хмуро смотрит на пузырек у себя в руке. Эта болезнь еще не добралась до нас, говорит она. С ней справятся. Так бывает всегда.

Я не про болезнь, говорит он. Болезнь – всего лишь симптом. Слишком много людей, слишком мало земли, океаны загрязнены, животные вымирают. Как не подумать, что мы не заслуживаем спасения.

Отставив лекарство, она пронзает его ледяным голубым взглядом. Если это то, что ты думаешь, говорит она, то я больше не знаю, кто ты такой, Ридли Стоун.

Он открывает рот, но не находит там слов. В любом случае, нечего ему сказать за белоголовых орланов, лягушек-быков и медоносных пчел, которые набились сейчас ему в горло.

* * *

В доме тихо, если не считать тиканья солнечных батарей на крыше. Ханна скрылась у себя в комнате; Астрид на арендованной машине отправилась в аэропорт, пообещав вернуться, когда понадобится, черт бы побрал нынешнюю дороговизну авиаперелетов; Грета в расстройстве чувств отправилась на пробежку.

После стольких дней многолюдья одиночество Кроху приятно. Бродя по дому, он заходит в кабинетик Ханны и Эйба. Там все сияет, даже чертежный стол, которым Эйб пользовался как письменным. На полке несколько фотографий из ранних, сделанных Крохом: лицо Верды, снова и снова отраженное в потускневшем сервизном серебре; Хелле на валуне у Пруда, две длинненькие девушки, ступня к ступне, одна продолжение другой; Ханна великолепная, молодая и стройная, на коленях у Эйба: во весь рот хохоча, они несутся вниз по склону холма от Аркадия-дома со всей прытью, доступной коляске Эйба.

Крох обводит пальцем щеку Ханны. Трудно поверить, какой ребятней они были. Возрастные перемены изумляют, и чем дальше, тем больше. Несколько месяцев назад, прогуливаясь по городу, в витрине старого музыкального магазина он увидел огромный плакат с Дженис Джоплин[41] в круглых очках, с перьями в волосах, и чуть не заплакал от того, какая она там только что вылупившаяся. Теперь, за фотографиями, он находит свою первую “лейку”, ту, что прислала ему бабушка из Кентукки. Он берет ее, поражаясь тому, какая она легкая. С тех пор как несколько лет назад Крох с неохотой начал пользоваться цифровыми камерами, занявшись больше коммерческими проектами, чем собственно искусством, его оборудование для аналоговой фотосъемки пылится на полке. Он притерпелся к простоте цифровой жизни.

Он просматривает, что там в ящиках Эйба, и находит обувную коробку с неиспользованной цветной пленкой. От прилива возможностей кружится голова: рулонам, пожалуй, лет тридцать, и толку от них, может, не будет, это правда, но возрастные изменения в химическом составе чреваты непредсказуемым и высоким: эмульсия потрескается или расплавится, пластик хрупкий и легко рвется, возникнут эффекты невоспроизводимые. Воображаемые образы накладываются один на другой слоями папиросной бумаги: рябь грязно-белого и красного, акварельное облако, включенное в силуэт дерева, пузырчатый травяной пейзаж.

Хочется петь. Как это странно, неправильно, возможность красоты, возникшая, когда он меньше всего этого ждет. Надо же, в мире еще есть такие сюрпризы. Он выходит на солнечный свет, что-то смягчается, успокаивается внутри.

В последний раз он гулял по лесу в ту зиму, после которой пропал Лейф. Обычно Крох приезжал в Аркадию ненадолго, отвезти Грету на летний месяц или, одним днем, что-то отпраздновать. В тот раз они все вместе прошли миль двадцать тропами, которые поддерживала в порядке компания Лейфа, “Егдин”. Родители были еще крепки, Астрид и Хэнди шли рядом, Лейф даже расщедривался порой на улыбку. Крох с легкостью катил коляску Эйба по мерзлой земле, отец время от времени оборачивался к нему, сияя от счастья, поседелая его борода вся в льдинках. Мимо проносились сотрудники “Егдин”, на снегоступах, или бегом, или в литой черной форме биатлонистов, скользящие по холмам, как тощие голенастые птицы. Грета, еще дитя, с длинными ножками, нескладная, как олененок, старалась слепить из сухого снега снежок и бросить так, чтобы залепить кому-то в физиономию. Пар от дыхания вился вокруг голов, вороны переливались такой чернотой, что казались зелеными. Казалось бы, что такого, сумрачный зимний день в конце невесть которого года, но все были счастливы.

Теперь Пруд осиротел, вышка спасателя опрокинута на завезенный песок. Доска для плавания, застрявшая между двумя камнями, печально постукивает в подгоняемых ветром волнах. Крох думает о другом человеке на берегу совсем другого пруда; о том, как давным-давно Генри Торо[42] увидел луну, взошедшую над свежевспаханной нивой, и понял, что земля достойна того, чтобы на ней жить.

Крох не так уж в этом уверен. А потом, и пашен здесь теперь нет. В том месте, которое помнится ему полем подсолнечника, тридцатилетние деревья, огромнее деревьев его юности и зеленее, стоят и отбрасывают тень более глубокую, чем тогда: весь добавочный углерод поступает в воздух. Заслышав в зарослях странный металлический скрежет, Крох не сразу, но находит поросшую густой дикой малиной скульптуру Саймона, ту, что тот сделал в дар Ханне. Мечи в орала, вся натужная истовость этой затеи. Ох, думает он, беспомощный перед вросшей в землю скульптурой. Сделать из этого плакат, иллюстрирующий начало восьмидесятых. Знаковая была бы вещь, если шелкографией напечатать.

Крох смеется, и лес, по которому он страстно скучал, смеется ему в ответ. Он чувствует все: как раскачиваются в воздушных потоках птицы, как разматываются побеги раннего папоротника, как присматривают за ним, пришлым, затаившиеся в тени существа. Быстро, почти бегом, он идет через лес, выросший там, где когда-то лежало кукурузное поле. А вот тут были посадки сорго, их пропалывали нудисты, бронзовые от солнца. Крох выходит к теннисному корту, который посреди прежнего соевого участка устроил Лейф. Глинистый покров уже пророс крошечными деревцами, стоят, храбрые, полные надежд, на линии разлома, как мелкая детская шалость.

Назад в лес, к тому, что, смутно помнится, было водопадом; тропа становится уже, совсем почти заросла. Ханна, пока еще могла гулять, вероятно, не забиралась так далеко, чтобы