Красноречивым свидетельством силы квартирных склок служит просьба, направленная в 1939 г. А. Я. Вышинскому, заместителю председателя Совнаркома и бывшему прокурору СССР. Автор ее — московская учительница, мужа которой приговорили к восьми годам за контрреволюционную агитацию. Эта семья (муж, жена и двое сыновей) девятнадцать лет жила в сравнительно большой (42 квадратных метра) комнате в московской коммуналке. «На протяжении всех этих лет наша комната была яблоком раздора для всех жильцов нашей квартиры», — пишет учительница. Доносы от соседей нескончаемым потоком шли в различные местные инстанции. В итоге семью лишили избирательного права, затем взрослым ее членам не выдали паспортов, и, наконец, мужа арестовали как контрреволюционера, а остальным пришлось отбиваться от приказов о выселении. Когда Вышинский затребовал докладную по этому делу, прокуратура признала, что источником всех неприятностей семьи учительницы являются доносы от враждебно настроенных соседей, однако, по словам прокурора, враждебность соседей как раз и объяснялась антисоветским поведением данного семейства.

Долю анонимок среди доносов точно подсчитать трудно, но в любом случае она на удивление мала. Судя по журналам регистрации входящих писем середины 1930-х гг. в секретариате Ленинградского обкома партии, от анонимных авторов приходило менее одного письма на тысячу.[178] Это намного меньше, чем в почте «Крестьянской газеты» за 1938 г., — там анонимки составляют около 20%[179]. Следует, правда, принять во внимание, что некоторые письма подписывались вымышленными именами, т. е. по сути тоже являлись анонимками[180]. Но даже с учетом таких писем анонимные доносы представляют собой исключение, а не правило.

Доносчики подписывали письма главным образом потому, что это добавляло их обвинениям убедительности. «Мы просим это [изложенное в письме] рассмотреть не как анонимку, а как действительность», — писал коллектив авторов, не назвавших своих имен. Авторы анонимных доносов часто выражали опасение, что их письма, как анонимки, не будут приняты всерьез, хотя на основе имеющихся архивных материалов трудно понять, так ли это было на самом деле. Например, секретариат Жданова в Ленинграде, по всей видимости, не делал разницы между анонимной корреспонденцией и подписанными письмами.

Некоторые авторы чувствовали неловкость из-за своей анонимности, подобно человеку, писавшему в 1933 г. московским городским властям по поводу неких финансовых махинаций: «Вынужден писать анонимно по следующей причине — я не трус, но это мое второе письмо в ОГПУ за 1933 год, и после первого письма меня в порошок стерли, хотя я оказал республике большую услугу. Я досыта нахлебался оскорблений и решил не писать своего имени. Если сами отгадаете — могу только поздравить». Анонимные доносчики часто обещали открыть свое имя, как только увидят, что по их доносу принимаются меры. «Эх! Михаил Иванович! — по-свойски советовал Калинину в 1937 г. «пока неизвестный», сообщивший ему о террористическом заговоре против Микояна. — Проверьте, и, когда эта группа будет фигурировать в печати, я явлюсь и буду разоблачать».

Большинство анонимных авторов вроде бы стремились избежать внимания НКВД, но некоторые положительно его искали. «Пока до дальнейшей работы с вами, и буду писать Вам фамилию и все», — уверял анонимный доносчик, заявивший, будто раньше служил осведомителем, не говоря уже о том, что помогал Кирову ловить белых в Астрахани и вообще имеет революционные заслуги «с 1888 г.» Этот автор, видимо, надеялся, что ему предложат работать секретным сотрудником НКВД, который действительно вербовал осведомителей среди авторов анонимок. В одном подобном случае (о нем есть мимолетное упоминание в архиве Молотова) таковым стал студент вуза, чьи последующие донесения — так же как, скорее всего, и первоначальный донос — к большой досаде чекистов, оказались ничего не стоящими фантазиями.

Несмотря на то что большинство авторов доносов подписывались своими именами, секретность оставалась одной из их главных забот. На некоторых письмах отправителями поставлена пометка «секретно» или «совершенно секретно». Многие доносчики заявляли, что боятся мести, тем более если объектами доносов были их начальники[181]. Крестьяне, доносившие на колхозных председателей и других представителей сельской администрации, особенно беспокоились на этот счет (и, как мы увидим, не без оснований). Хотя их письма обычно подписаны, но изобилуют тревожными предостережениями: не сообщайте имена в район, там скажут колхозному начальству, и «нас выгонят из колхоза»; «адрес на меня не пишите, потому что Доронины перехватывают»; «просьба только не выяснять мою фамилию и отчество и имя, иначе мне будет плохо».

В марте 1936 г. в Стародубский райотдел НКВД поступил донос на начальника местной тюрьмы Георгия Молоткова, офицера НКВД и члена партии с 1918 г.,[182] По словам автора, встречавшегося с Молотковым на отдыхе, тот в случайном разговоре клеветал на ряд сотрудников НКВД (перечисленных по именам), называя их «фашистами», недостойными своих постов. Кроме того, Молотков упомянул, что у него в Москве есть подруга Катя, которая работает поварихой в каком-то иностранном консульстве, и через нее он познакомился с консулом и его женой.

Этот донос инициировал весьма сложный процесс. Перво-наперво стародубская партийная организация решила, что Молотков — подозрительная личность, и временно исключила его из партии. Поскольку тогда шел обмен партбилетов (т. е. чистка партийных рядов), ему просто не выдали новый. Затем, поскольку у Молоткова больше не было партбилета, его уволили из НКВД. Причин ему никто не объяснял. Он пришел к правильному выводу, что стал жертвой доноса, но неверно вычислил доносчика: предположил, что это Стриго, начальник Стародубского райотдела НКВД, и что донос как-то связан с расследовавшимся тогда делом о неправомерном заключении в тюрьму В результате он отправил в Москву Ежову собственный контрдонос, обвиняя Стриго в этом и в других похожих инцидентах.