— Одно из ваших кредо и побудительных к письму импульсов читается так — «хочется отхлестать гнусную рожу действительности наотмашь, вывалить политикам, соотечественникам, самому себе все и сразу, пока не остыл, не забыл, не перекипел, ведь отходчив русский человек, непростительно отходчив…»

— Да, не отпираюсь, говорил, но это я писал о публицистике — жанре быстрого реагирования. Он эффективен, требует определенного гражданского мужества и безусловной оперативности, но лишен тонкой нюансировки смыслов. У художественной прозы и драматургии другие взаимоотношения с «гнусной действительностью». Тут писатель не обличитель, а исследователь, старающийся понять, почему человеческая душа — «христианка по природе», но так охотно принимает в себя зло… И как помочь ей вернуться к добру?

— Может ли высококлассная словесность происходить от обиды на бытие, но обиды — художественной, обиды не сутяги, не неудачника, а — победителя жизни, знатока её немудрящих основ?

— Художественная обида, по-моему, характерна для молодого таланта. С возрастом приходит осознание того, что ты просто участник реализации какого-то грандиозного проекта, смысл которого тебе почти не понятен. Сочинительство — один из способов хоть чуть-чуть проникнуть в этот замысел. Впрочем, бывают случаи, когда детская болезнь обидчивости со временем только усугубляется и обостряется в седом мэтре. Да и вообще почти вся диссидентская литература — от обиды и уязвленного самолюбия. Классический пример — Солженицын. Вот уже был эпический сутяга, все никак не мог с Советской властью свести счеты за прежние обиды…

— Чем объясняете вы такую долгую изоляцию себя в писательском сообществе? Физически чувствуется: «не пускают». Русский, из трудовой семьи, отслуживший, работающий дерзко, с выдумкой — в чем причина деланного высокомерия, чуть ли не отнесения к живой и бойкой, но почти журналистике? Не имеете в активе особо ценимых «хороших», как говорят у либералов, «генов»? Слишком много знаете, критичны, насмешливы?

— Не пускают куда? На Парнас? Но ведь это не закрытый клуб. Но если всерьез, я эту изоляцию, как вы сказали, чувствую давно. Дело в том, что у нас существует определенный либеральный «канон» писательской судьбы с такими вот этапами: инакомыслие, оппозиция или нелояльность к власти, гонимость, одоление, торжество, признание, лавры. Этот канон всем понятен и приятен. Он отлит в бронзе — я имею в виду памятники тому же Солженицыну и Бродскому. Моя же литературная судьба — прямой вызов этому канону. Я слишком рано и успешно дебютировал, сразу получил известность. Диссидентом не был и даже не помышлял, наоборот, дружил с Советской властью, считал ее своею, в моем роду за троцкизм никого не сажали, за дворянское происхождение тоже. При этом я написал — в отличие от иных застольных фрондеров и диссидентов с партбилетами — повести, которые реально запрещались — «ЧП» и «Сто дней». Но в американское посольство с ними не бегал, а упорно пробивал в печать там, где родился, — в СССР. Благо, были смелые люди, которые мне помогали: главный редактор «Юности» Андрей Дементьев, к примеру. Когда отвалился целый пласт «номенклатурной советской литературы» и состоялся массовый призыв либералов в словесность, включая безуспешных ветеранов самиздата, меня отовсюду вычеркнули как «красно-коричневого», ведь я единственный, кто опубликовал в центральной печати — в «Комсомольской правде» — протест против расстрела Белого дома в 1993 году. Вроде, решили, доигрался — комсомольский выскочка. Не поднимется! И вдруг выясняется: мои книги востребованы, я вписался в новые рыночные условия куда лучше, чем многие питомцы соросовских грантов и «буревестники шоковых реформ». «Козленок в молоке» переиздан почти 30 раз. Экранизации. Премьеры. Жуть! Кто ж такое простит? Попутно напомню, что столь модное ныне словечко «соросята» придумал я: так называлась моя колонка в «Труде» в середине 1990-х. И, конечно, многих раздражает моя русскость, ведь наши «гормональные либералы» любят позубоскалить над «народом-рогоносцем», но когда смеются над ними самими, они страшно обижаются. Вообще, сегодня быть русским писателем невыгодно, даже чревато, некоторые даже придумывают себе в роду инородцев ради карьеры… У нас стараниями «Роспечати» в стране сложилась двухобщинная литература, и русская община, к которой я имею честь принадлежать, существует почти в условиях «апартеида».

— Нет ли у вас впечатления, что литературная дерзость будто бы специально побуждает с размаху рубить канаты этих самых «бесценных» «связей», благодаря которым у нас всё и делается — карьеры, в том числе писательские и поэтические, судьбы, репутации?

— Чем талантливее человек, тем он самостоятельнее в оценках и независимее в поступках. Возможно, со стороны это выглядит как дерзость, но на самом деле это называется суверенностью слова и дела. В искусстве такая суверенность особенно важна. Бездарные или малоталантливые люди существуют благодаря паутине «бесценных связей», ее плетут всю жизнь, скрупулезно создавая сложную систему взаимной комплементарности, и в этой системе взаимного облизывания уровень произведений не имеет почти никакого значения. Недавно по радио я слышал, как глава «Роспечати» Сеславинский нахваливал роман, которому его же агентство присудило премию «Проза года». Почему же не века? Роман просто чудовищный, прежде всего написан неграмотно, не по-русски. Сам Сеславинский, библиофил со стажем, собиратель раритетов Серебряного века, не заметить этого никак не мог, но автор премированной чепухи — свой, из стаи, «одной группы крови», и, значит, на него распространяется закон взаимной комплементарности. В ответ автор, редактирующий одну из литературных газет, славит на ее страницах Сеславинского и «Роспечать». Вот и вся недолга! Счастлив тот, кто может существовать в искусстве вне пресловутой паутины. Но для этого нужен реальный, а не срежиссированный успех у зрителя, слушателя, читателя. Тогда ты почти неуязвим. Мне удалось. Тридцать лет эта тусовка пытается меня, как Вы справедливо заметили, закрыть. Не получается. Они закрывают, а читатель и зритель открывают…

— Так что же такое, в двух словах, «быть русским в России» (название книги, за которую и была вручена премия «Капитанская дочка» — А. С.)? В самом названии слышится мучительный вопрос об участи сыновей и дочерей страны, которым она просто по положению своему, образу, должности обязана быть неотменимым Отечеством. Почему это далеко не всегда так?

— Мое обширное эссе «Желание быть русским» вышло первым изданием в 2018-м, потом несколько раз переиздавалось, в том числе в сборнике «Быть русским в России», а месяц назад увидел свет переработанный и значительно дополненный вариант. Сразу скажу: обращаясь к русской теме, я всего лишь продолжаю традиции таких знаковых для отечественной культуры книг, как «Память» А. Чивилихина, «История русского Слова» В. Кожинова, «Чаша» В. Солоухина и других. Вообще, «русская тема», если только она не рассматривается в откровенно русофобском ключе, в нынешней отечественной литературе не то чтобы запрещена, нет, но она как бы находится в «серой зоне», автор, к ней обратившийся, попадает в негласный список «неблагонадежных». В этом смысле мы вернулись в «троцкистские» двадцатые годы, ибо в поздний советский период «русская партия» в культуре была чрезвычайно влиятельна, уравновешивая либерально-диссидентское крыло. Кстати, в своей культурной политике КПСС умело этим «коромыслом» пользовалась, ограничивая политические амбиции либералов, направляя их энергию на борьбу за место и влияние в своем творческом цеху. Не до Кремля было тогдашним либералам от искусства: вон, снова Бондарчуку (старшему), Белову и Распутину по премии дали. Вперед, за орденами, братья по общечеловеческим ценностям! Сегодня же у нас в культуре абсолютная монополия либералов. Вот их и потянуло на «болото». Почвенники же, по крайней мере, в культурно-информационной сфере низведены до положения «этнического эфира». На мой взгляд, это очень опасно для страны, особенно с учетом того, что происходит на наших границах и национальных окраинах. Если государствообразующий народ стесняется вслух произнести свое этническое имя, то я за будущее такого государства не дам, как пел Окуджава, «и ломаной гитары». Должен признаться, что, присудив мне премию за работу «Желание быть русским», оренбуржцы проявили настоящее гражданское мужество, ведь именно за это эссе меня «ротировали» из состава Совета по культуре при президенте.