шпаге. На ней написано: «Спасителю Бухареста!» Благодарный народ поднес этот трофей победителю при Обилешти. Средний рост, ширина в плечах, грудь высокая, холмистая, черты лица, обличающие происхождение сербское: вот приметы генерала приятной наружности, тогда еще в средних летах. Довольно большой сербский нос не портил лица его, продолговато-округлого, веселого, открытого. Русые волосы легко оттеняли чело, слегка прочеркнутое морщинами. Очерк голубых глаз был продолговатый, что придавало им особенную приятность. Улыбка скрашивала губы узкие, даже поджатые. У иных это означает скупость, в нем могло означать какую-то внутреннюю силу, потому что щедрость его доходила до расточительности. Высокий султан волновался на высокой шляпе. Он, казалось, оделся на званый пир!.. Бодрый, говорливый (таков он всегда бывал в сражении), он разъезжал на поле смерти, как в своем домашнем парке: заставлял лошадь делать лансады, спокойно набивал себе трубку, еще спокойнее раскуривал ее и дружески разговаривал с солдатами. «Стой, ребята, не шевелись! дерись, где стоишь! Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Вез де долетают ядра, везде бьет! В этом сражении трусу нет места!» Солдаты любовались такими выходками и бодрым видом генерала, которого знали еще с италиянских походов. «Тут все в беспорядке!» — говорили ему, указывая на разбитые колонны. «Бог мой! (его привычное слово), я люблю это: порядок в беспорядке!» — повторял он протяжно, как будто нараспев. Пули сшибали султан с его шляпы, ранили и били под ним лошадей, он не смущался: переменял лошадь, закуривал трубку, поправлял свои кресты и обвивал около шеи амарантовую шаль, которой концы живописно развевались по воздуху. Французы называли его русским Баярдом; у нас за удальство, немного щеголеватое, сравнивали его с французским Мюратом. И он не уступал в храбрости обоим! Один из самых неустрашимых генералов, А. П. Ермолов, писал к нему: «Чтобы быть везде при вашем превосходительстве, надобно иметь запасную жизнь». Это был генерал Милорадович! Вызываемый на служение отечеству нарочными письмами прежнего главнокомандующего Барклая де Толли, он за два дня перед великим сражением, с суворовскою быстротою привел или, лучше сказать, привез из Калуги 15 000 набранных им войск.

Другой, подъехавший к главнокомандующему, был росту высокого, лет, приближавшихся к средним. Это был мужчина сухощавый, с темными, несколько кудреватыми волосами, с орлиным носом, с темно-голубыми глазами, в которых мелькала задумчивость, чаще рассеянность. Важные, резкие черты отличали его смуглое, значительное лицо, по которому можно было отгадать характер самостоятельный[110]. На этом лице, воинственно-красивом, приметны следы какого-то внутреннего томления: это следы недавней болезни! Звук трубы военной поднял генерала с одра и ринул его прямо в битву. Осанка и приемы обличали в нем человека высшей аристократии, но в одежде был он небрежен, лошадь имел простую. Он носил в сражении очки, в руке держал нагайку; бурка или шинель свешивалась с плеча его. Отвага не раз увлекала его за пределы всякого благоразумия.

Часто, видя отстающего солдата, он замахивался нагайкою, солдат на него оглядывался, и что ж?.. Оказывалось, что он понукал вперед французского стрелка!.. Обманутый зрением, привычною рассеянностию, а еще более врожденною запальчивостию, он миновал своих и заезжал в линию стрелков французских, хозяйничая у неприятеля, как дома. Он командовал под Витебском и велел удерживать один важный пункт. Долго крепились наши; наконец, к нему прислан адъютант, с словами: «Неприятель одолевает; что прикажете делать?» Понимая всю важность удерживаемого пункта, он отвечает не обинуясь: «Стоять и умирать!» Это был граф Остерман! Он командовал корпусом в Бородинском сражении. Беспрерывный прилив и отлив лиц и мундиров происходил около главнокомандующего. Физиономия окружавшей его толпы беспрестанно изменялась.

И вот подскакал какой-то стройный гвардейский адъютант, с легкими рябинами на лице; левою сдержал коня, правою приподнял фуражку и, наклонясь к самому лицу главнокомандующего, доложил о чем-то тихо и стал наряду с другими. На лице Кутузова мелькнуло легкое сомнение. Но, после минутной задумчивости, он просиял, оборотился к своим, снял фуражку, перекрестился и сказал громко: «Мне донесли, что король Неаполитанский взят в плен! — прибавил: — Надобно подождать подтверждения». Вот подъезжают два казака и между ними кто-то на маленьком крестьянском коньке (которых французы называли коньяк); этот кто-то малорослый, тучный, конечно, не сановитый король Неаполитанский! Это генерал Бонами. В порыве отчаянной храбрости, впереди 30-го линейного полка, он вскочил на большой редут и взят в плен, покрытый ранами. Солдаты, изумленные такою храбростью, почтили его ошибкою названием Мюрата. И вот он в страшном растрепе подъезжает, пошатываясь то на ту, то на другую сторону от ран или какой другой причины. «Доктора!» — закричал Кутузов и, сказав несколько слов с пленным, велел его перевязать. Под мундиром французского храбреца нашли две фуфайки, а под ними — все тело, исцарапанное штыками. Раны были легки, но многочисленны: их насчитывали более 20-ти.

Кутузов остается все на том же месте. К нему, как к центру, стекаются все нити, все радиусы. Подле него стоят длинные пушки, готовые заговорить. Далее и ниже выставлены еще пушки, которые иногда палят и распугивают толпы французов в Бородине. Красные космы пламени вырываются оттуда из-за дыма. Бородино горит! Люди, с высоты кажущиеся маленькими, шевелятся между распадающихся домов и лопающихся гранат. И так два вождя стояли на двух возвышениях. Оба по положению своему были выше всего, что совершалось под ними!

Две воли сильные, две мысли могучие встречались между собою, останавливались, мерили одна другую и потом схватывались и вступали в борьбу небывалую. Движение 300 000 воинов, гром 1600 орудий — бой, какого не видала земля русская после побоища Задонского, — были только более или менее близкими развитиями встречи и борьбы этих двух властительных мыслей.

Но пора докончить общее обозрение. Вы видели Наполеона. Он один, с ним только Бертье; немного поодаль за ним, на площадке, взрытой ядрами и гранатами русскими, стоят офицеры его главного штаба.

Несколько правее от этого достопамятного места вы видите дивизию молодой гвардии под начальством генерала Роге. Она в движении, она идет поддержать дивизию генерала Фрияна, который и сам, помните, в глазах ваших замкнулся в каре с королем и другим генералом. Там, еще далее, у двух холмов, ограничивающих даль, синеют длинные линии, целый лес железа и стали! Это императорская гвардия! — последний резерв французский! Отсюда вы легко можете увидеть изгибы (новой) Смоленской дороги, по которой пришла французская армия и по которой теперь тянутся артиллерийские резервы, парки, толпы отсталых, и все это пылит воздух, как будто идет другая армия.

Еще далее, почти на краю горизонта, за двумя округленными холмами, рисуются колокольни Колоцкого монастыря, где Наполеон учредил подвижной госпиталь