Поздним вечером в конце августа, когда для Батшебы были еще новы переживания замужней женщины и все еще не спадал сухой зной, на гумне Верхней уэзерберийской фермы неподвижно стоял человек, разглядывая луну и небо.

В надвигающейся ночи было что-то зловещее. Горячий южный ветер слегка колыхал верхушки деревьев, а по небу стремительно плыли вереницы облаков, причем одни сталкивались с другими под прямым углом, но все они неслись не в том направлении, в каком дул ветер, тянувший внизу. Проглядывавшая сквозь их текучую пелену луна излучала мертвенный металлический блеск. В тусклом лунном свете поля принимали мутный желтоватый оттенок и казались одноцветными, словно просвечивали сквозь цветное стекло. В этот вечер овцы плелись домой, повесив голову и хвост, крикливо суетились грачи, а лошади переступали нехотя, с опаской.

Гроза была неминуема, и, судя по некоторым приметам, она должна была сопровождаться одним из тех затяжных ливней, какие знаменуют собой окончание засушливой летней поры. Не пройдет и двенадцати часов, как погода резко переменится, и уже нельзя будет убирать урожай.

Оук с тревогой смотрел на грузные, не покрытые брезентом стога: их было восемь, и они содержали половину урожая фермы за этот год. Но вот он направился к риге.

Сержант Трой, управлявший теперь фермой вместо жены, избрал этот вечер для ужина и танцев по случаю уборки урожая. По мере того как Оук приближался к риге, все громче раздавались звуки скрипок и тамбуринов и равномерный топот множества ног. Оук подошел к огромным дверям, одна створка была приоткрыта, и он заглянул внутрь.

Середину риги и большую нишу на одном ее конце очистили от всяких посторонних предметов, и это пространство – около двух третей всей площади – отвели для празднества, другой же конец, доверху заложенный овсом, был завешен парусиной. Стены, стропила и импровизированные люстры были украшены цветами и гирляндами зелени, а прямо против дверей воздвигнута эстрада, где стоял стол и несколько стульев. Там сидели трое скрипачей, а возле них бесновался человек с растрепанными волосами и лицом мокрым от пота, потрясая тамбурином.

Танец окончился, и на черном дубовом полу стали выстраиваться пары в ожидании следующего.

– Теперь, мэм, с вашего разрешения, какой вам будет угодно танец? – спросила первая скрипка.

– Право же, мне безразлично, – прозвучал свежий голос Батшебы. Она стояла в глубине амбара позади стола, уставленного бокалами и мясными блюдами, и смотрела на танцующих. Возле нее, развалившись, сидел Трой.

– В таком случае, – сказал скрипач, – осмелюсь предложить «Радость солдата» – самый что ни на есть подходящий танец, потому как бравый солдат женился на хозяйке фермы. Что скажете на это, ребятки, и вы, джентльмены?

– Желаем «Радость солдата»! – грянули хором гости.

– Благодарю за любезность! – весело отозвался сержант; он подхватил под руку Батшебу, повлек ее за собой и встал с нею в первую пару. – Хотя я и купил себе свидетельство об увольнении из ее величества одиннадцатого кавалерийского драгунского полка, задумав посвятить себя здесь, на ферме, новым занятиям, но по гроб жизни останусь солдатом!

Начался танец. Относительно достоинств «Радости солдата» не может быть, да никогда и не было двух мнений. В музыкальных кругах Уэзербери и окрестностей уже давно отмечено, что эта мелодия, даже после сорока пяти минут оглушительного топанья, способна приводить в движение каблуки и носки куда энергичнее, чем большинство других танцев в самом их начале. «Радость солдата» обладает еще одной прелестью, а именно, она изумительно приспособлена к вышеупомянутому тамбурину, далеко не заурядному инструменту в руках исполнителя, который умеет выявлять его высокие достоинства, сопровождая игру конвульсиями, судорогами, пляской святого Витта и дикими прыжками.

Бессмертная мелодия закончилась бесподобными раскатами контрабаса, оглушительными, словно канонада, и Габриэль наконец решился войти. Он уклонился от встречи с Батшебой и подошел поближе к эстраде, где теперь восседал Трой, поглощавший бренди с водой, между тем как все остальные пили сидр и эль. Габриэлю так и не удалось протиснуться сквозь толпу и поговорить с сержантом, и он передал через одного из гостей, что просит Троя спуститься к нему на минутку. Сержант отвечал, что он занят.

– Тогда скажите ему, пожалуйста, – настаивал Габриэль, – я пришел сообщить, что скоро хлынет ливень и обязательно надо защитить стога.

– Мистер Трой говорит, – пришел ответ, – что никакого ливня не будет и он не намерен отрываться от своих занятий ради такой ерунды.

На беду, Оук, находясь рядом с Троем, походил на свечу, подслеповато мигающую возле яркого газового рожка; ему стало неловко, и он направился к выходу, намереваясь вернуться домой: в этот тревожный вечер все, происходившее в риге, было ему не по душе. В дверях он на минуту задержался. Трой взял слово:

– Друзья мои, сегодня мы празднуем не только день урожая – вместе с тем это наш свадебный праздник. Еще совсем недавно я имел счастье повести к алтарю вот эту леди, вашу хозяйку, но до сих пор нам не удалось отметить это событие в Уэзербери. Чтобы как следует отпраздновать и ублажить всех, я приказал принести несколько бутылей бренди и котелки с горячей водой. Бокал тройной крепости будет поднесен каждому из гостей.

Батшеба, бледная от волнения, положила ему руку на плечо и сказала с мольбой в голосе:

– Не давай им бренди, Фрэнк! Пожалуйста, не давай! Это будет им только во вред: довольно уж они всего получили.

– И впрямь, больше нам ничего не требуется, премного благодарны! – раздались отдельные голоса.

– Чушь! – презрительно бросил сержант и внезапно повысил голос, словно его осенила какая-то мысль. – Друзья мои, давайте отошлем по домам женское сословие. Пора уж им на боковую! А мы, петушки, без них попируем на славу! Если кто из мужчин сдрейфит, пускай ищет себе на зиму работу в другом месте!

Задыхаясь от негодования, Батшеба покинула ригу, вслед за ней потянулись женщины и дети. Музыканты, понимая, что приглашение к ним не относится, прошмыгнули наружу и запрягли в свою рессорную тележку лошадь. В риге остались только Трой и мужчины, работники фермы. Соблюдая вежливость, Оук просидел еще некоторое время, потом встал и спокойно удалился, вслед ему полетели проклятия: сержант дружески ругал его за то, что он не остался выпить грога «по второй».

Габриэль направился восвояси. Подходя к крыльцу, он задел носком сапога и отбросил в сторону какой-то предмет, который мягко шлепнулся на землю, как раздутая кожаная перчатка боксера. То была огромная жаба, робко перебиравшаяся через дорогу. Оук поднял жабу, и ему подумалось, что, пожалуй, лучше ее убить, чтобы избавить от мучений, но, видя, что она невредима, опустил в траву. Он уразумел смысл этого знамения Великой Матери. Скоро он получил и другое указание.

Когда он зажег свет у себя в комнате, то заметил на столе узенькую блестящую полоску, казалось, кто-то провел по дереву кисточкой, смоченной в лаке. Оук проследил глазами за извилистой линией и на другом конце стола обнаружил крупного коричневого слизняка, который забрался на ночь в комнату по причинам, известным только ему. Природа вторично предупреждала Оука, что следует ожидать дурной погоды.