Негр?

Поскольку крикливо одетый молодой человек, судя по всему, не говорил по-английски, его обращение к собравшимся было малопонятным, правда, надо отдать ему должное, коротким, изящным и убедительным по тону.

— Мсье, медам, иси я есть! Мои братья и мои сер, вуле ву благодарить пур инвите меня иси[17]. — Каскад слов прерывался ребяческим смехом; в свете прожекторов, освещавших сцену, зубы принца сверкали белизной, он вдохновенно жестикулировал. Вне всяких сомнений, этому черному уроженцу Марокко была чужда осторожная, выверенная повадка американских чернокожих, ибо он был принцем крови, а не вел свое происхождение от рабов, и поэтому, вероятно — но только вероятно! — ему можно было простить такое самомнение. Тем не менее аудитория оставалась безмолвной и подавленной. Там и тут можно было заметить лица, искаженные гримасой презрения, а то и отвращения; многие пребывали в замешательстве; некоторые переводили взгляд с Жана на развешенные в видных местах плакаты с изображением своего благородного предка, попутно отмечая, что и у Франсуа Леона Клоделя лицо смуглое, оливковое, особенно по контрасту со светлыми блестящими волосами и безошибочно «белыми» манерами. Что все это значит?

По-обезьяньи оживленный, молодой Жан начал тараторить что-то с еще большим воодушевлением на своем родном языке, потом взял в руки экзотический музыкальный инструмент — некий гибрид тамбурина с барабаном — и запел песенку, в которой даже те, кто знал французский язык, не поняли ни слова. Клодель смотрел на него сияющим взглядом.

Merdeyvous! Je hais you!

Tu hais me! Merdeyvee!

Ooolala/ Ooolalee!

Merdeyblanc! Merdeynoir!

Thankyee vous! Thankyее me!

Blezzeygod you!Blezzeygod me![18]

По окончании выступления молодого принца Лемюэль Бантинг, один из ответственных сотрудников Общества, встал, чтобы положить конец «немой сцене», и объявил о временном приостановлении судебного процесса и временном приостановлении всех инвестиций до дальнейших распоряжений:

— Это означает: никаких новых инвестиций и, разумеется, никаких изъятий. — Превыше всего, известное дело, непоколебимо верить в цели Общества и хранить священную клятву его тайне.

К тому времени, впрочем, уже почти никто не слушал. Многие устремились к выходу, желая поскорее покинуть манеж, сбитые с толку, смущенные, потрясенные, хмурые, избегающие всматриваться в соседей и не желающие, чтобы разглядывали их самих. Таким образом, к 9.20 то, что должно было стать последним общим собранием Общества по восстановлению наследия Э. Огюста Наполеона Бонапарта и рекламациям, завершилось.

— Замечательно, Лайша! Сегодня ты превзошел самого себя! И позволю себе заметить, я — тоже.

Когда триумфаторы уединились в своих апартаментах в самом престижном отеле Филадельфии, Абрахам Лихт предложил отпраздновать победу шампанским и предложил тост за сына, потому что Элайша никогда еще, ни перед одной аудиторией, не представал таким неотразимым, особенно удивила и восхитила Абрахама Лихта его импровизированная изящная ария в стиле оперы-буфф. Разумеется, он заслужил более бурную овацию, чем та, которой наградили его эти глупцы, цокая языком, заявил Абрахам.

— Потому что, как всякий превосходный актер, ты чувствуешь аудиторию, и ты проник в самую глубину их жалких расистских душ.

Элайша жадно выпил шампанское, однако особого удовольствия не испытал. Наверное, ему недоставало Милли, ее похвала значила для него так же много, если не больше, чем похвала Абрахама. Тем не менее было в его победе нечто грустное, и ему с трудом удавалось соответствовать праздничному настроению отца.

— Да, папа, — ответил он со вздохом, — я знаю, то есть я хочу сказать, что хорошо знаю расистские души своих соотечественников.

Ночью, лежа в постели, Абрахам с тревогой вспоминал слова, сказанные его самым талантливым сыном: не начинают ли того беспокоить мысли о цвете кожи? Не правда ли, что в глубине души он загадочным образом все же считает себя белым? «Помоги мне Бог, если и Лайша пойдет против меня, — терзался Абрахам, — я стремительно лишаюсь сыновей».

Хронология, безжалостная и уничижительная, будет подробнее восстановлена во всех своих проклятых деталях в мемуарах Абрахама Лихта «Исповедь моего сердца», а пока — коротко:

5 сентября 1913 года. Абрахам с сожалением обнаруживает после собрания в манеже, что в сумме, полученной от входной платы, недостает около трех с половиной тысяч долларов и что вместе с ней исчез также один из его бухгалтеров.

6 сентября 1913 года. Просматривая бухгалтерские книги в своем офисе на Брум-стрит (единственной почти пустой комнатенке, расположенной над итальянской бакалейной лавкой), Абрахам Лихт обнаруживает, что вышеупомянутый «бухгалтер», похоже, начал воровать деньги еще в середине лета, так что о величине потерь страшно даже думать. Тысячи долларов, может быть, десятки тысяч!

11 сентября 1913 года. Где-то во второй половине дня недавно нанятый счетовод, работавший в офисе Общества на Восточной Четырнадцатой улице (маленькая рабочая комната над галантерейной лавкой), совершил непоправимую ошибку, отправив письмо некоему члену общества в Корвсгейт, Пенсильвания, не с курьерской службой «Америкэн экспресс», а по обычной почте. (Этой ошибки почтовые инспектора дожидались много месяцев! Дело обернулось катастрофой, когда проклятое письмо вскрыли: некоему Алберту Армстронгу напоминали, что он просрочил свой взнос в двести долларов, и угрожали исключить из Общества, если он не погасит задолженность в течение десяти дней.)

12 сентября 1913 года. Выписаны ордера на арест Франсуа Леона Клоделя, Марселя Брэмиера, Лемюэля Бантинга и других ответственных лиц из Общества по восстановлению наследия Э. Огюста Наполеона Бонапарта и рекламациям, им вменяется многократное мошенничество с использованием почтовой связи.

12 сентября 1913 года. Шесть часов вечера, офис на Брум-стрит, Абрахам Лихт, в перчатках, подсчитывает поступления последних дней, а Элайша, у которого немного болит голова, стоит у окна и смотрит на улицу. Он случайно замечает нескольких мрачных джентльменов в плохо сидящих пиджаках и немодно завязанных галстуках, выглядят они совершенно безлико, но в них безошибочно угадываются стражи порядка. Федеральные агенты в штатском с ордером на арест! Элайше никогда не доводилось присутствовать при «облаве», и его никогда не допрашивали представители закона, однако инстинктивно он все понимает, с обезьяньей ловкостью Жана Жолье Наполеона Бонапарта отскакивает от окна и тихо произносит: