Дела. (О словах, точнее — о двух устойчивых словесных «политических формулах» я уже упомянул.) Единственное общественно-политическое действо, в котором мы участвовали, тут как ни перебирай, это поход 20 августа 1991 года к «Белому дому». Очень неудобно сейчас признаваться, но: «и я там был…», ходил, стоял, выкрикивал, аплодировал.

Август-91 упомянуть стоит и еще по одной причине: тогда мы, (мы — в самом широком и возвышенном смысле) последний, ну или предпоследний, кто как считает, раз были обществом. Обманутым, обманываемым (в тот самый свой последне-предпоследний парад), но все же — обществом.

19 августа была та самая пресс-конференция ГКЧП. Интересно, что сам тип мероприятия «пресс-конференция» был тогда новшеством, их недавно только ввел Горбачев. Буквально через несколько лет «пресс-конференция» станет, как и PR, «пиар-агентства» устойчивой приметой именно «нового строя», и на некоторое время почти главной средой моего профессионального обитания. Так что в смысле нового «формата акции» провозвестниками стали ГенаЯнаев со товарищи. Как у них все прошло, вы помните, остаток дня прошел в лихорадочных пересудах, «созвонах», «перезвонах». Функционируй тогда «Би-Лайн» с «Мегафоном», они бы сделали, наверное, целое состояние на «всенародном обсуждении» программы действий ГКЧП, днем и вечером 19 августа. Действия же, первые «полномасштабные» общественно-политические действия, которые я, прежде всего, и хочу припомнить, начались на следующий день.

20 августа, утром весь мой отдел (я был заместителем начальника главка одного гуманитарного министерства и кроме того имел свой отдел), весь отдел лихорадочно слушал радиоприемник, растерянно переглядывался, на мне задерживая взгляд не более, чем на ком другом. Потихоньку, почти не спрашивая разрешений, все разошлись. Нам, заведующим отделами, начглавка передал, что нужно быть на работе до 11 часов, придет какое-то сообщение. А ко мне подъехал друг Николай с двумя волнующими известиями: он достал, наконец, для меня пластинку Pink Floyd «Волынщик у врат зари». Тут же он и достал ее из пакета, и я стал разглядывать обложку, слушая вторую новость: многие «наши» сейчас собираются, едут к «Белому дому», а Витька уже точно там. Я позвонил Михаилу — его лаборатория была точкой концентрации другой компании «наших», отчасти пересекавшейся с той, делегатом которой заявился сейчас Николай. А всего в Мишкином НИИ работало 7 или 8 выпускников с нашего потока, в том числе и Марина, моя симпатия еще со второго курса. Мишка был друг, а еще и примерно ровня мне по карьере, хотя нас обоих давно «обставил» еще один парень с нашего потока, но тогда мы еще могли позволить себе роскошь юмористического к этому отношения, переводя тогдашние должности на петровскую «Табель о рангах» и сочиняя друг другу письма с «действительными статскими советниками» и т. д. С Мишкой можно было посоветоваться по обстановке. Его подчиненные тоже разошлись, некоторые, в том числе и Марина, поехали «туда». Завлабу Мишке начальство велело не расходиться до 11.30 и тоже ждать какой-то установочной информации.

То есть в духе тех достойных изданий и телепрограмм, что потом долго подсчитывали: кто и до какого времени «поддерживал:», кто и когда (имело важность не только число: 19, 20, 21, но и час, минута) — «осудил»…в общем, в той системе политических координат, можно отметить, что в целом Мишкин НИИ занял более выжидательную позицию, чем мое министерство. Но ни в мои 11.00, ни в его 11.30 никаких политических уточнений не последовало и мы: надворный советник и, примерно — коллежский асессор, решились «рискнуть карьерами» и двинулись к зловеще-пророчащей станции метро «Баррикадная». Новоприобретенную пластинку Pink Floyd, я, вдоволь наглядевшись на обложку, вынужден был, прикинув все варианты, взять с собой. Мой статус в том министерстве характеризовался так, что свой отдел у меня был, а своего кабинета, сейфа — нет. Оставить, заткнуть куда-то под стол такую ценность и редкость я конечно не мог и пришлось-таки брать ее с собой в полиэтиленовом пакете, изрядно опасаясь…

Опасаясь… А вот действительная карта тогдашних социально-политических рисков — это и есть главное, что меня сейчас возвращает в тот августовский погожий день. «Погожий» — утверждаю в том смысле, что погода в тот день была на стороне демократии, способствовала, ну, или не препятствовала, народным волеизъявительным действиям. Дождя не было, нежаркое солнце, обычный грустноватый закат лета.

Реально я, мы, наше поколение — могу же я, наконец, что-то сказать и за него вполне утвердительно! — мы точно не опасались каких-то там глобальных, тотальных «репрессий». Были абсолютно уверены, что максимум нам грозящего — это «закручивание гаек», в пределах тех 2–3 оттенков общекоммунистического тренда, которые мы уже наблюдали, то есть: «как при Брежневе», «как при Андропове», «как при Черненко» (и то, последний, при вспоминании-моделировании куда-то смазывался, совпадая скорей всего с Брежневым)… Вот почему — теперь-то это становится у меня в стройную схему — старшее поколение в те два дня заметно больше и большего опасалось. Просто у них этих «оттенков» в сфере мысленного взора набиралось чуть больше: не 2–3, как у нас, а 4–5, включая и «как при С-с…». Видно, в такие моменты всплывают, анализируются не книжные, но только жизнью проверенные сведения. У нас-то ведь и «как при Хрущеве», совпавшее с самым блаженным ранним детством, выпадало из фокуса, совмещаясь с единым фоном, закадровым гулом, «молоком» нашей мишени. При нем, на наш взгляд было — все равно, как при Сталине, Ленине и всех царях, считая Гороха…

Вот, наконец, я и добрался до самого неприятного, стыдного в этом своем мемуаре. Сегодня я лично знаком с тремя из подписавших то самое «Слово к народу», двое из них читают мои книги, высоко и публично их оценивают, и сам я бываю рад назвать их «старшими товарищами». Но тогда-то, все мы были общей… «потребительской массой». Эпитет можно подыскать и пожестче. В те дни — тут мой сейсмограф-самописец беспощаден — мы все были в одном месте, с одним набором мыслей. (Даже Виктор, даже и Александр, ставший в 1993 году правой рукой правой руки Баркашова, был тогда там…)

Наши старшие думали о запасании соли-спичек-мыла-крупы, а мы-то… Скажу по себе: я тоже, конечно, как мог, прикидывал по дороге к «Баррикадной» все варианты нашего, высокопарно говоря, общественно-политического развития. Те самые 2–3 оттенка коммунистического тренда, для нас выражались буквально в одном: зажимании или незажимании нашей… тогда как раз ей термин подобрали: «молодежной культуры». А если терминов не подбирать, то: модная одежда («шмотки») и музыка («рок-н-ролл») — «победили социализм». О джинсах я в «потребленческой главе» кратко рассказал, теперь об остающемся «претенденте на лавры». Прочие мелочи, как, например, обеспечение местом работы после института, разумеется, никого не волновали, считались естественными, как восход солнца. Здесь слабым извинением может послужить, что и гораздо более старшие мыслили в тех же категориях: зажмут/не зажмут напечатание, например, Гроссмана. Тоже было главное — выбить разрешение, а бумага/краска — это, наверно, само собой. Сейчас вон: покупай бумагу, печатай его, хоть 10 000 экземпляров, да хоть все… 5 % от его, Гроссмана — советскихтиражей. Но что-то… «не видно в вольных уже волнах».