Однако несмотря ни на что — ни на обнищание, ни на тесноту и убогость, ни на растрескавшиеся полы и ободранные двери, ужасную казенную мебель и давно не мытые окна, — заброшенное прибежище цивилизации чем-то отличалось от других присутственных мест, хотя бы расположенных в том же здании, «за стеной», например от секретариата и читального зала, где я недавно побывал.

Прежде всего удивлял совершенно другой запах — приятный, тонкий, слегка пьянящий: изысканный (не «сладкий») аромат ландыша, настоянный на запахе благородного табака (как потом выяснилось: сигарет «Галоуз» и «Житан»).

Затем в глаза бросались различные канцелярские принадлежности, какие в другом месте не встретишь, — изящные и практичные, они так и просились в руки: разноцветные ластики; блестящие скрепки в овальной вазочке с намагниченным «кратером»; рулончики с клеящей лентой (прозрачной или матовой) в удобной упаковке с зазубренным приспособлением для разрезания ленты; и, наконец, целая коллекция одноразовых ручек фирмы BIC — в основном простых, ограненных, из прозрачной пластмассы (с разноцветными пробками — голубыми, красными и черными — и с колпачками того же цвета, вытянутыми, как боевые патроны), а также круглой формы с выдвижным устройством (с прозрачной кнопкой и с небольшим отверстием сбоку, из которого с треском выскакивал запорный треугольный зубчик).

Эта канцелярская роскошь гармонировала со стоящими на полках книгами и журналами с газетами, аккуратно разложенными на столах. Дело в том, что переплеты на книгах сделаны были не из одинакового бурого картона и книги не обертывали в бумагу — серую, упаковочную, сермяжную, как в других библиотеках; корешки их обложек (иногда суперобложек) светились разноцветьем красок и поблескивали ламинатом или целлофаном, материалами, которые в странах Варшавского Договора, даже в восточной части родины Гутенберга, наиболее технически развитой, не использовались для обложек даже дорогих книг. В свою очередь, периодические издания («Le Figaro», «Le Monde») отличались от отечественных бумагой и характером печати. Бумага была тонкой и гладкой, но при этом прочной, а печать — четкой и красивой, приятной для глаз. (Бумага у отечественных газет была жесткой, рыхлой и легко рвалась; печать слишком небрежной — строчки прыгали из стороны в сторону, шрифт тоже красотой не отличался, буквы зачастую оказывались смазанными или размытыми. О фотографиях и иллюстрациях и говорить не приходится.)

За большим столом, покрытым темно-зеленым сукном, сидела исполняющая роль секретарши почтенная дама, какую вряд ли встретишь в других присутственных местах (в секретариатах, в читальных залах, в канцеляриях). Под шестьдесят лет, подтянутая, с выразительными чертами лица и с тронутыми сединой волосами (коротко и красиво подстриженными), в модных очках без оправы (с тонкой золотой перемычкой и с такими же дужками), в костюме великолепного кроя из серого fil-a-fil, с бордовой косынкой, повязанной на шее, она сидела, привычно выпрямив спину, и печатала на машинке — виртуозно и энергично. Ее длинные, худые пальцы украшали серебряные кольца, а запястье правой руки — изящный браслет из того же металла. Под рукой, на темно-зеленом сукне лежала пачка сигарет «Житан», красная, цилиндрической формы газовая зажигалка из прозрачного пластика и белая пепельница с надписью «Courvoisier», на дне которой покоился раздавленный окурок со следами красной губной помады.

Входя в комнату, я подсознательно предполагал (наверное, исходя из собственных представлений или, скромнее сказать, l'imaginaire[130], которое пробуждало название этой области французского esprit), что внутри будет настолько шумно и тесно от толпящегося здесь народа, что никто не заметит появления моей скромной особы. Поэтому, увидев то, что увидел, я растерялся и не знал, что делать. Вместо того чтобы сразу идти дальше, в пустую salle de lecture, и там, в тишине и покое, обдумать намеченный план, приведя детали его в соответствие со сложившимися обстоятельствами, я, как дурак, остановился у стола с газетами и начал нерешительно листать «Le Figaro». Последствий этой заминки, точнее, детской ошибки не пришлось ждать больше полуминуты.

— Я не могла бы тебе чем-то помочь? — спросила «серебряная» дама, прекратив стучать на машинке. У нее был низкий, глубокий голос, поразительно похожий на голос одной из журналисток радио «Свободная Европа».

Опять — в который уже раз! — мне пришлось импровизировать.

Моим единственным компасом оставались правила игры в шахматы. Они рекомендовали не бросаться в неподготовленную атаку и, особенно, не трогать короля в начале партии; выбирать, по мере возможности, не слишком известные дебюты, методично разыгрывая их и дожидаясь ошибки противника; атаку начинать, только надежно укрепив собственную позицию.

В данной ситуации это означало добиться благосклонности и даже тронуть сердце сребровласой «Марианны».

— У меня необычное дело, — сказал я, подходя к ее столу, — отсюда мои сомнения, стоит ли вообще вас беспокоить своими проблемами. Я вижу, вы заняты, и не хотел бы вам мешать.

— Какие у тебя трудности? Говори, не стесняйся, — она внимательно посмотрела на меня. — Все можно уладить. Зависит только от желания, в крайнем случае от времени.

— Очень мило с вашей стороны, что вы с пониманием отнеслись к моим проблемам, это редкость в наше время. Однако в данном случае я действительно сомневаюсь, можно ли уладить мое дело. Ведь проблема, которая меня интересует, хотя и связана с французской культурой, но… лишь частично… опосредованно… неявно.

— Но, все-таки, связана, — шутливо отметила она и улыбнулась.

— Речь идет о переводе. Точнее, о французском переводе гимна «Рейн» Гельдерлина… ну, вы знаете, того странного немецкого поэта, который один, без проводника, перешел Альпы, направляясь в Бордо, а потом, возвращаясь обратно, опять один и пешком, удостоился откровения, поразившего его настолько, что он лишился разума. Рассказывают, что на одной из вершин ему явился Дионисий и он долго с ним беседовал. Во всяком случае, в Париже… Но не в этом дело! Проблема в том, что я пишу сочинение о романтических путешествиях… маркиза де Кюстина, Иоанны Шопенгауэр… и мне необходимы цитаты именно из этого стихотворения Гельдерлина… Почему на французском? Почему мне недостаточно оригинала или польского перевода? Постараюсь объяснить. Это работа на конкурс, объявленный журналом… «Perspective de Geneve», и они требуют, чтобы все цитаты были на французском языке. Та же проблема у меня и с текстом Иоанны Шопенгауэр, но тот хотя бы написан в прозе, поэтому отдельные фрагменты я и сам могу перевести. А стихи, к тому же такие стихи!.. — я развел руками и поднял глаза к небу. — Я уже везде побывал, во всех библиотеках, в районных, в центральной, даже в национальной, и нигде мне не смогли помочь. Наконец кто-то мне подсказал, что со своей проблемой мне следует обратиться в ваш Центр: там, мол, тебе обязательно помогут. Вот почему я здесь. На вас последняя надежда! Хотел бы добавить, что первая премия в конкурсе не какая-то безделица: месячная путевка в Швейцарию, а там… походы в Альпы, и не куда-нибудь, а, в частности, как раз к истокам Рейна, на вершину Сен-Готарда и Адулы,