– Девочки, нельзя ли помолчать! – воскликнул художник. Сам он писал быстро, с азартом, голова уже появилась на холсте – особенно удались глаза и лоб с начёсанными до самых бровей седыми волосами. Неожиданно художник отбросил кисти.

– Нет, невозможно. Ну скажи, можно смоделировать такой нос? Это что-то невозможное… Да и не старик он вовсе. Волосы седые. А лицо…

Он уже взял мастихин, чтобы снять с холста краску, и замер, уставившись на Элия. Потом полез на полку, снял огромный красочный кодекс, перелистнул страницы.

– Мика! – позвал художницу. Та подошла, заглянула через плечо, потом посмотрела на Элия. Тот не двигался, он прекрасно понял, что они рассматривают. Но не стал ни опровергать, ни подтверждать их догадку. Ему вдруг захотелось быть никем – безымянным бродягой с интересным лицом, которого художник может остановить на улице и пригласить к себе в мастерскую позировать за пару сестерциев. Однако вопроса не последовало. Художник захлопнул кодекс, поставил его на полку, затем вернулся к холсту и принялся работать. Элий сидел не шелохнувшись, как и положено сидеть старику, уставшему после долгого пути. Только это не конец, а середина дороги, и впереди ещё столько рытвин и ухабов, столько бед, что невольно замирает сердце.

А что если оставить борьбу и стать в самом деле никем? Позировать в мастерских, болтать с художниками. Надеть на изуродованную шею золотой торквес… Курить травку. О нем в многочисленных маленьких кафе Лютеции будут ходить легенды.

«Как похож, – будут шептать вслед. – Или в самом деле он?..»

В мраморе Марция изваяла его Аполлоном. Потом, закутанный в тогу, он стоял на римских перекрёстках. Теперь на выставках в Лютеции то на одной картине, то на другой мелькнёт клошар с лицом римского патриция.

Мгновение такая жизнь казалась ему почти желанной…

– Однако, хватит! – воскликнул художник, промывая кисти растворителем. – Не отправиться ли нам в таверну, папаша, да не пропустить ли по стаканчику винца?

«Сегодня в Лютеции открывается заседание Большого Совета. Ходят слухи, что на нем произойдёт нечто экстраординарное».

«Новым префектом претории назначен Блез».

«Акта диурна», 9-й день до Календ Августа[70]

Авл Домиций ехал всю ночь, вот-вот он должен был выехать в Галлию. Постум спал, завернувшись в пурпурное одеяло. На границе пурпурную «триеру» никто не посмеет остановить. Они помчатся дальше и… Против воли сердце Авла начинало биться чересчур сильно. Летиция. Она ждёт его. Именно его, Авла. Он помнил её странное: «Не здесь». Да, да, не в Риме, не в Италии. Но в Лютеции. В этом городе любви все обещанное исполнится.

– Скоро приедем? – спросил Постум, просыпаясь и вглядываясь в мелькание огней за стёклами.

– Скоро. – Ещё не светало.

– Я увижу отца. Первый раз…

– Что? – «Триера» дёрнулась и едва не слетела в кювет. Авл вцепился пальцами в руль. – Что ты сказал. Август? – его не удивило то, что годовалый малыш говорит почти как взрослый. Он поразился лишь тому, что тот сказал.

– Так ты не знаешь? Папа и мама ждут меня в Лютеции, – пробормотал Постум, вновь засыпая. В этом новом сне слышался плеск волн и блестели огни огромного города. Одетая в гранит набережная, удивительные здания. Огромная триумфальная арка. Башня из железа, пронзающая небо. И отец в белой тунике, ветер треплет его седые волосы. Что отец сед, это Постум знал точно, он помнил, как Гет сказал: он теперь совсем седой.

Каков отец лицом, Постум представлял смутно – Палатин не изобиловал портретами бывшего Цезаря. Но однажды мальчик вместе с матерью был на заколоченной вилле отца и видел там его бюст в таблине – мраморный отец казался совсем молодым. Мраморный Элий смотрел куда-то мимо Постума и улыбался странной улыбкой – будто все на свете понимал и нет осуждал никого.

– Я велю отставить Бенита, – пробормотал Август сквозь сон.

Теперь ему привиделось, будто летит он по небу, и с ним Элий и Летиция. А внизу блестит мрамором и яркими красками Рим – бесконечный, как каменное озеро, и Постум показывает им Город и говорит: «Это мой Рим». А они как будто очень давно не были в Городе, и все изумляются, как он изменился, а Постум им говорит:

– Смотрите, как я перестроил Город. И вдруг снизу ударил яркий свет и ослепил… Постум сразу проснулся – луч фонарика бил в глаза. Он в ужасе заслонился рукой и не видел, как двери машины распахнулись и внутрь полезли люди. Постум хотел закричать, но не закричал, лишь судорожно втянул в себя воздух.

Мощные руки подхватили Постума и понесли куда-то.

– Авл! – крикнул Постум и протянул руки, отыскивая своего защитника. Но преторианца не было рядом. Вокруг были только исполнители.

Авл стоял на обочине в окружении людей в чёрном. Уже светало. Но они все ещё были в Италии.

Постума вручили низкорослому человечку в чёрном плаще с капюшоном.

– Пусти меня! Пусти! – кричал малыш, захлёбываясь от плача.

– Пустить тебя, Август? – сладким голоском спросил коротышка. – А куда тебя пустить, мой дружочек? Куда ты так торопишься?

– К маме! – кричал Постум. – К отцу!

– К отцу? Где ж тебя ждёт отец? – голос коротышки сделался до противного сладок.

– В Лютеции. Я хочу в Лютецию.

– Ну так поедем в Лютецию, дружочек. Кто ж против. Только твоя машинка сломалась. Поедем на моей. – Он сделал знак своим подручным и шагнул к чёрной длинной «триере», что поджидала его у обочины.

– А гвардеец? – спросил один из исполнителей. – Что с ним делать?

– Ничего. Ну его к воронам. Все равно их скоро всех разгонят. И этого туда же.

– Но ведь это он позвонил исполнителям?

– Что с того? Преторианцы нам не нужны. Пусть катится.

Человек в чёрном плаще уселся на заднее сиденье, держа на руках плачущего навзрыд Постума, и машина умчалась. Её никто не остановит до самого Палатина. Все знали, что чёрные машины принадлежат исполнителям желаний. Желаний Бенита.

Элий, сидя в маленькой таверне за столиком у окна, видел, как подъехала к храму Мира пурпурная «триера», как преторианские гвардейцы вытянулись в струнку на ступенях мраморной лестницы. Из авто вышел человек в блестящем плаще, держа на руках ребёнка. Дождь лил, в его струях расплывались жёлтые огни зажжённых раньше срока фонарей. И все виденное плыло перед глазами Элия – слезы застилали ему глаза. Постум! Он его видит наконец. Неужели настал час? Неужели?

– Выпьем, старик, – бормотал художник. – Выпьем. Знаешь, как трудно творить на краю пропасти? Ты знаешь, что мы на краю и готовы сорваться в бездну? Ты чувствуешь этот край?