В тот вечер я действительно обнаружил Хайнца в условленном месте на набережной. Оперевшись на парапет, он тупо глядел вниз, на мутные, сплошь в жирных мазутных кляксах, воды Москва-реки.

Едва поздоровавшись, он, как обычно, тут же перешел к делу.

— У нас с тобой отношения, конечно, не такие, как с Валерием. По-моему, ты мне не очень доверяешь…

Я хотел возразить, но он поднял руку, жестом упреждая все мои доводы:

— Сейчас это неважно. Валерий рассказал мне все, что с вами произошло, и с той минуты я не нахожу себе места, не сплю и не ем!.. Десять лет назад мне удалось, пусть совсем немного, содействовать нашему общему делу. Десять лет я радовался, видя, что дело идет.

Он замолчал, разглядывая мрачные стены фабрики «Трех-горная мануфактура» на противоположном берегу.

— Послушай, нельзя отдавать доброе дело на съедение глупцам и карьеристам.

Он отошел к машине, взял с сиденья конверт и протянул его мне.

— Вот, прочти, переведи на русский и передай адресату. Я знаю, у тебя есть такая возможность. Может быть, это самое лучшее, что я написал за все свои долгие журналистские годы.

Вверху страницы аккуратным почерком было выведено:

«Господину Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду БРЕЖНЕВУ»…

Я немного помедлил, и Хайнц улыбнулся:

— Не беспокойся, ты первый, кто читает это. У меня есть книга в толстом переплете, в нем я хранил это послание.

До сих пор не могу простить себе двух вещей, когда оглядываюсь в прошлое: того, что не запомнил стихов Андропова, написанных для Н., и что не взял письма Лате. Я многим бы сейчас пожертвовал ради того, чтобы перечитать вновь последний крик души этого удивительного человека. Надеюсь, что Эрика — вдова Хайнца хранит в своем архиве этот потрясающий искренностью документ. Если память не изменяет, начиналось трехстраничное письмо так.

«Уважаемый господин Генеральный секретарь!

К Вам обращается бывший немецкий военнопленный. Как солдат Вермахта, я сражался против русского народа, был им пленен и отправлен в лагерь для военнопленных. Но именно там, где условия жизни приближались к критическим, я полюбил Ваш народ. Русские люди не опустились до примитивной мести, хотя имели для того основания. Напротив, они поднялись на большую моральную высоту, сохранив нам жизнь и не подвергнув унижению. Смею Вас заверить, г-н Генеральный секретарь, что так думаю не только я, но девять из десяти бывших военнопленных»…

Далее Хайнц коротко излагал историю начавшегося десять лет назад сближения между СССР и ФРГ. В этой связи упоминались и мы с Ледневым. Заканчивалось послание просьбой:

«Вы прошли фронт и знаете, что такое жизнь и смерть. Не допустите гибели того, что было добыто таким трудом и столь необходимо Вашему и моему народу — примирение».

Хайнц не был в курсе наших дворцовых интриг и конечно не мог себе представить, что если бы я, даже используя свои возможности, вручил его письмо непосредственно в руки Л.Брежнева, все равно в конечном счете оно бы очень скоро перекочевало к Андропову и, несомненно, только осложнило наше положение.

Мне стоило больших трудов уговорить Хайнца взять письмо обратно, вернуть его в тайник и повременить немного, пока я сам разберусь в ситуации.

Он согласился, взяв с меня слово, что при первой же возможности я все же передам письмо адресату.

Мы немного еще постояли у парапета, а потом, вместо прощания, вдруг неожиданно обнялись. Этот импульсивный жест чужд мне настолько же, насколько несвойственен он был и сдержанному Хайнцу. На фоне этого всплеска подлинной искренности, события, развернувшиеся вокруг нас, показались мне возней пауков в банке, пожирающих друг друга, несмотря на отсутствие как голода, так и аппетита.

Вернувшись к себе, я позвонил в секретариат Андропова и получил ожидаемый ответ: он слишком занят.

Узнав, что одного из заместителей шефа нет на месте, я миновал приемную, вежливо поздоровался с секретарем и, войдя в кабинет, снял трубку прямой связи с шефом.

Выросший за моей спиной и растерянный от неожиданности секретарь, поняв, с кем я разговариваю, поспешно ретировался, прикрыв дверь. Услышав голос Андропова, я сказал, что хотел бы срочно переговорить с ним. После секундного колебания он предложил зайти к нему немедленно.

Увидев меня входящим в приемную, секретарь только покачал головой.

Далее события развивались быстро. Не теряя времени, я изложил Андропову содержание всех бесед, которые провели со мной его заместители. Он поморщился от неудовольствия:

— И этого как следует сделать не смогли! — не пощадил он своих замов. — Что ж, тогда послушай меня внимательно. Я тебе уже говорил, что ухожу в ЦК. Брать с собой, как у нас это принято, всю команду, включая шоферов и поваров, не собираюсь.

Далее он изложил концепцию, которую всячески старались утаить от меня его ближайшие подчиненные. Сводилась она к следующему:

Становление наших отношений с ФРГ при использовании прямого канала между лидерами обеих стран проходило на глазах у наших немецких друзей, что не вызвало у них ничего, кроме недоверия и раздражения, в том числе и в отношении нас с Ледневым. Мои беседы с Мильке положение не поправили. Мы стали «бельмом на глазу» в наших отношениях с немецкими друзьями, что не может иметь место в дальнейшем.

Я набрал в легкие воздух, чтобы выложить аргументы против этих доводов, но он жестом руки упредил меня и продолжил:

— Ты не глупый человек и должен понять, что при всех ваших заслугах, никто из-за вас с руководством ГДР ссориться не будет.

— Вы имеете в виду с Хонеккером?

— В том числе.

Становилось очевидно, что поступавшая систематически, прежде всего из Восточного Берлина, информация, с которой Андропов время от времени знакомил меня, о том, что у Леднева и Кеворкова в результате длительного общения с западными немцами произошло смещение политических симпатий с Востока на Запад, все же возымела свое воздействие.

— Ну вот теперь все встает на место, — заметил я, отчего напряжение на лице Андропова исчезло и мне показалось, что он даже повеселел и тут же предложил мне указать любое место, где мне хотелось бы работать, а уж об остальном обещал позаботиться сам.

Я предпочел Телеграфное Агентство Советского Союза, но тут же заметил, что прежде мне необходимо в последний раз встретиться с Эгоном Баром, объяснить ему происшедшее, и уж, во всяком случае, поблагодарить за долгие совместные усилия и попрощаться.

Андропов не возражал.

— Ты принял правильное решение, — протянул он руку на прощание. — Пишешь ты давно, а теперь сможешь и публиковаться под своим именем.

— «Неизбежное прими достойно».

Он задержал мою руку, как бы требуя уточнения. Объяснение же по поводу того, что это изречение принадлежит не мне, а древнему философу, не застало его врасплох.