В час, когда солнце уже начало клониться к закату и дорога, вившаяся меж густо растущими по склонам невысоких гор соснами, практически незаметно покатилась под уклон, Пилат, по-прежнему возглавлявший свою колонну, увидел патруль, преследующий человека.

Вид на город и сверкающий Храм на вершине Мории должен был открыться за поворотом, буквально в двадцати стадиях,[105]и беглец, скорее всего, сумел вырваться из Ершалаима, но скрыться от пятерых конников оказалось ему не под силу. Когда Пилат заметил его, всадники были всего лишь в сотне двойных шагов[106]от своей дичи, а дичь – в стадии от подступившего к дороге леса.

На ровной местности конные имели бы явное преимущество, но тут, на склоне, перевеса в скорости не было. Человек довольно скоро то бежал, то катился по крутому спуску, внизу которого проходил тракт, всадники же, выскочив на гребень, пустили лошадей вниз боком, но животные пугались осыпи и шли медленно, задирая головы и всхрапывая.

Пилат, разглядев римские плащи патрульных, оценил расстояние, отделяющее их от беглеца, и, приподняв бровь, едва заметно указал на цель подбородком. Повинуясь движению прокуратора, из колонны вырвались трое всадников – двое малорослых сирийцев, распластавшихся на спинах своих скакунов, как пустынные леопарды на ветках, да неправдоподобно мощный центурион Марк, возглавлявший личную охрану Понтия Пилата еще со времен германской войны. Марк вполне мог оставаться сзади, но прокуратор хорошо знал, что центурион обладает качествами кровавой гончей и не откажет себе в удовольствии, если его господину не нужна защита.

Беглец был так увлечен тем, чтобы не свернуть себе шею на камнях, что слишком поздно заметил новых врагов, скачущих ему наперерез, а, увидев, оскалился, словно загнанный в угол шакал, но не приостановился, а, наоборот, припустил пуще прежнего, уже не считаясь с опасностью переломать кости. Пилат наблюдал за разворачивающимся на его глазах действом без особого интереса, но с участием, подобающим возрасту и положению, ни на секунду не сомневаясь, что дичь никуда не денется от охотников.

Человек отчаянным прыжком преодолел лежащий на пути валун и выскочил на дорогу, опережая обе группы преследователей как минимум на полминуты. На лице его появилась улыбка – до спасительного леса оставалось два десятка шагов, и он побежал из последних сил, выражая торжество даже спиной. Один из сирийцев, не сдерживая стремительный бег коня, привстал на широком крупе скакуна, и рука его, описав полукруг, резко нырнула вперед и вниз. Два связанных кожаным ремнем шара просвистели в воздухе и закружились вокруг колен беглеца как раз в тот момент, когда тот прыгнул. Человек рухнул как подкошенный, попытался встать, но снова упал, неловкий, словно стреноженный конь. В руке его сверкнуло лезвие ножа, ремень, обвившийся вокруг ног, распался, и беглец вскочил, но было уже поздно: второй сириец метнул ловчую сеть, а раскромсать ее было очень сложно: беглец едва сделал пару шагов, как подскочивший первым центурион тюкнул его в косматый затылок древком пилума. Голова человека мотнулась, и он, замерев на миг, упал ничком.

Марк мгновенно потерял к оглушенному противнику интерес, осадил коня и ленивым кошачьим движением, слишком легким и плавным для такого гиганта, как он, вставил дротик в ременную петлю на голени. Прокуратор ухмыльнулся и тронул шагом, а за ним к месту стычки потянулась вся колонна свиты, обрадованная хоть какому-то происшествию, разнообразившему долгий и скучный путь.

Озверелый от погони патруль крутил беглецу руки, а тот вовсе и не сопротивлялся – только тряс головой, и с окровавленного затылка на грязный кетонет падали черные капли.

– Кто таков? – спросил прокуратор на латыни бесцветным невыразительным голосом, от которого у любого разумного существа по спине бежали мурашки.

– Кто? Я, игемон? – переспросил старший патруля, десятник, почти ровесник Пилату, и, судя по акценту, явно не гражданин по рождению.

Здесь, в Иудее даже тысячники были не римлянами по крови, и прокуратор давно перестал этому удивляться. Ему было все равно, в каком месте Империи или за ее границами мать произвела на свет того, кто верно служит государству и Цезарю. Десятник явно был старательным, глуповатым и невезучим солдатом. Иначе к своим сорока он не остался бы всего лишь десятником и не бегал бы по жаре за беглыми преступниками.

– О тебе я и так все знаю, кроме имени, – произнес прокуратор, не меняя интонации. – Вижу, что пеший может убежать от тебя конного… Так зачем мне твое имя, солдат? Кто он таков?

– Прости меня, прокуратор… – десятник охотно бы рухнул на колени (этот лысый неприятный человек, которого он до того видел только издалека, вызывал такой страх, что мочевой пузырь солдата вдруг раздулся сам по себе и нетерпимо давил на внутренности), но всего лишь низко склонил голову.

– Уже простил, – отрезал Пилат. – Отвечай на вопрос, солдат. Кто он?

– Варрава. Сикарий Варрава. Бунтовщик и убийца.

При звуках своего имени пленник поднял голову.

Между спутанной бородой и шапкой темных, едва пробитых проседью волос, сверкнули злые серые глаза. Пилат столкнулся с ним взглядом и, сощурившись, оттопырил нижнюю губу.

От Варравы веяло силой и ненавистью. Не потом и кровью, а именно ненавистью, и конь под Пилатом, заслышав этот резкий запах, принялся прясть ушами и несколько раз тревожно фыркнул.

– Сикарий, – повторил Пилат отвратительное, колючее слово и, перейдя на арамейский, спросил: – И кого ты убил, еврей?

– Жаль, не тебя… – выдохнул в ответ Варрава, но тут же захрипел, пытаясь вдохнуть хотя бы глоток воздуха, который вылетел из его легких от удара кулака десятника.

– Довольно, – остановил солдата прокуратор. – Пусть говорит…

Но пленник говорить все еще не мог – его вырвало желчью. Роняя на бороду тягучие нити слюны, сикарий поднял голову и медленно, с усилием, разогнулся, поднимаясь с колен.

– Я – Пилат Понтийский, – сказал игемон негромко. – Прокуратор.

– Я знаю, кто ты… – прохрипел пленник. – Потому и сказал, что жалею, что не убил тебя, прокуратор.

– Не бить! – Пилат покачал головой, и только благодаря этому на скулу Варравы не обрушилась потертая рукоять солдатского гладиуса. – Я прокуратор, глаза, уши и руки Цезаря на этой земле, и твоя жизнь, еврей, принадлежит мне. Еще раз спрашиваю – кого ты убил?

Это было невероятно, но по покрасневшему лицу беглого скользнула улыбка.

Он не боялся.

Человек, который не боится смерти – или фанатик, или безумец. Для Пилата это были равнозначные понятия. Стоящий перед ним сикарий был фанатиком, но не был сумасшедшим. Он действительно отдавал себе отчет в том, что стоит перед наместником Рима на этой земле. Он понимал, что в глаза ему смотрит его скорая кончина. Но не было в нем ни страха, ни желания попросить пощады. Только ненависть – такая же холодная и страшная, как та, что плескалась в глазах прокуратора.