Потея на поздней сентябрьской жаре, Руди поворотил в лабиринт средневековых улочек, ведших в восточную часть Старого города.

Собрание, как оказалось, происходило в задней комнате, в разливочной убогой пивной Штернеккера. У Руди упало сердце. Он знал эту комнату, больше ста человек поместиться в ней не могло. Вечерок предстоит явно тоскливый. И тосковать придется в духоте, среди сладковатых запахов солода и пивных дрожжей.

На столике у входа в зал собраний лежала открытая книга.

– Что это? – презрительно наморщив нос, поинтересовался Глодер.

– Книга регистрации посетителей, сударь, – ответил, нервно поглядывая на орденскую ленточку Руди, сидевший за столиком рыжий однорукий молодой человек.

Руди занес в книгу свое имя, завершив подпись эффектным росчерком.

– Напомните мне название этой организации, – неторопливо, врастяжечку произнес он. – Пангерманская народная партия? Национальная рабочая партия? Немецкая национальная партия? Народная национальная партия? Германо-немецкая пангерманская немецкая партия?

Молодой человек покраснел:

– Немецкая рабочая партия, сударь.

– Ну да, разумеется, – пробормотал Руди. – Как глупо с моей стороны.

Молодой человек, взглянув на его подпись, вскочил на ноги.

– Прошу прощения, герр майор! – выпалил он. – Полковник Мейр приказал ждать вас к семи. Я уж думал, что вы не появитесь.

Руди вздохнул, расправил на спине шинель – вечер стоял жаркий, однако Руди нравилось ходить в наброшенной на плечи, на надменный прусский манер, шинели – и неторопливо последовал за молодым человеком в комнату.

– Сейчас выступает герр Дитрих Федер,[128]– прошептал тот, прежде чем отвесить поклон и покинуть комнату.

Руди кивнул, смахнул перчаткой пыль с деревянного стула и лениво огляделся по сторонам.

Присутствовало человек сорок – пятьдесят, не больше. В том числе, отметил Руди, одна женщина. Вроде бы дочь окружного судьи. Приятная, с округлой грудью, но жутко близорукая, натужно во все вглядывающаяся.

Собравшиеся, похоже, слушали Федера с большим, нежели он того заслуживал, вниманием. Руди знавал его еще в прежние времена – когда речь заходила об экономике, Федер обращался в фанатика. Он торговал вразнос странноватой бурдой, составленной из обветшалого марксизма, стандартного отвращения к профсоюзам и ненависти к евреям. По правде сказать, слушая нынешних политических ораторов, ты словно присутствуешь в дешевом цирке уродцев. Подивитесь на женщину, обросшую леопардовой шкурой! Сенсация, помесь человека с обезьяной и котом! Невиданный доселе марксист-антикоммунист! А вот дивное диво, провеймарский сепаратист!

Глодер подобрал с пола квадратик желтоватой бумаги, прочитал плохо отпечатанный текст. Если этой листовке можно верить, он присутствует на лекции «Как и какими средствами можно упразднить капитализм».

Руди лениво погадал, не служит ли эта партия, при всех ее правого толка атрибутах и риторике, прикрытием для Marxerei. В том, что Москва живо интересуется внутренней политикой Германии, сомневаться не приходится. Она не побрезгует пролезть и в самую мелкую и убогую из раскольничьих политических фракций. Достаточно вспомнить, как она направила в Будапешт Белу Куна[129]со штатом комиссаров, мешками золота и приказом еженощно отчитываться по радио перед самим Лениным. Правительство Карольи[130]пало едва ли не за одну ночь, а Венгрия оказалась в большевистском стаде. Европа – гниющий труп, созревший для коммунистических стервятников.

Федер называл себя социалистом, однако социалистом националистическим, антикоммунистическим и антисемитским. Было ли то большевистской уловкой или все же обладало реальным смыслом? Говорил он без особых выкрутасов, политическим опытом, похоже, не обладал, но что-то в мешанине его идей показалось Руди привлекательным. Федер проводил различие между Хорошим Капитализмом, капитализмом шахт, железных дорог, фабрик и военного снаряжения, и Капитализмом Плохим, капитализмом финансовых домов и кредитных учреждений, – короче говоря, между капитализмом немецких рабочих и капитализмом еврейских кровососов.

Руди, вытащив карандаш в серебряной держалке и тонкую черную записную книжечку, занес в нее несколько пометок. «Выяснить, что такое Дитрих Федер. Не зять ли он историка Карла Александера фон Мюллера? Не из тех ли Федеров, что служили принцу Отто Баварскому, впоследствии королю Греции? Партийная принадлежность? Влияние Дитриха Эккарта?[131]»

Он закрыл записную книжку и с веселым удивлением прислушался к словесам нового оратора, коим был, надо думать, профессор Бауман, – произнеся несколько сентиментальных похвал в адрес Федеру, он принялся с жаром доказывать, что Баварии надлежит отделиться от Германии и создать вместе с Австрией очищенный от евреев Священный католический союз.

Руди обещал Мейру не выступать, однако оставить подобную галиматью без ответа было ему не по силам.

Он поднялся со стула, кашлянул.

– Господа! Не позволите ли мне сказать несколько слов? – И с удовлетворением отметил немедля наступившую тишину. Повернувшись к дочери судьи, он коротко поклонился и прищелкнул, с учтивым «Gnäiges Fräulein!»,[132]каблуками. Приятно было видеть легкий румянец, окрасивший бледные щеки девушки. Выходя на середину комнаты, Руди вспомнил ее имя – Роза, Роза Дернеш – и поздравил себя с тем, как безупречно работает его ум, некая часть которого сумела, пока он готовился к выступлению, обособить мелочь настолько незначащую. – Позвольте представиться, – вежливо улыбнулся он несколько потерявшемуся профессору Бауману, который явно мог многое еще сказать на баварскую тему. – Мое имя Рудольф Глодер. По шинели моей вам не составит труда понять, что я армейский майор. Я прислан сюда полковником Мейром из пропагандистского отдела Баварской армии, чтобы присмотреться к вам. Однако выступить перед вами я хочу не в этом моем качестве… – он уронил на пол шинель и офицерскую фуражку, – сейчас к вам обращается не солдат, но немец. Баварец, если быть точным, и все-таки немец.

Руди сделал паузу и окинул комнату взглядом, всматриваясь в глаза своих слушателей. Одни взирали на него с отвращением, другие с симпатией, один-двое одобрительно кивали.