– Так что ты хотела узнать?

– Где ты познакомилась с папой?

– Ты же знаешь. В Израиле.

– А до этого вы не знали друг друга? В Польше?

– Зачем спрашивать об этом бог знает из какой дали? Ты живешь в пяти милях от нас. Возвращайся домой, там и спросишь.

Сабина покрутила телефонный провод. Затем, что Парсифаль за все годы, что был рядом с ней, тоже ничего ей не рассказывал!

– У меня есть деньги заплатить за межгород. Вы же оба родом из Польши.

– Польша – это целая страна, Сабина. Это все равно что сказать: «Вы же оба из Калифорнии».

– Ты познакомилась с ним еще в Польше?

– Да.

– В молодости?

– Мы не были знакомы. Мы встретились с ним на вокзале. Вот и все.

– Все? Вы были не знакомы, но ты встретила его на вокзале и запомнила? Вы разговаривали?

Мать кашлянула, возможно желая намекнуть Сабине, что подобные разговоры пагубны для ее здоровья. Сейчас она наверняка стояла в кухне. На звонки она всегда отвечала оттуда. Слушала собеседника, облокотившись на столешницу и глядя в окно, где колибри круглый год погружали клювики в поилку со сладким сиропом.

– Это было, когда нас первый раз везли, не позже. Я потеряла свою сумку с завтраком. Толпа была такая большая. Сумка выскользнула из рук. Твой папа увидел, как я сижу в зале ожидания, и дал мне половину сэндвича. А потом нас рассадили по разным поездам. Вот и все.

– Все? Ты всего лишь раз увидела его и потом встретила в Израиле?

– Именно.

– И как это было? Ты узнала его после стольких лет?

В трубке опять настала тишина, а потом Сабина услышала голос отца. «Рут?» – позвал он.

– Я здесь, – глухо отозвалась она. Должно быть, прикрыла трубку рукой. А затем, уже отчетливее, продолжала: – Сэндвич мне крепко в память засел. Я ведь после этого сэндвича долго еще ничего хорошего от людей не видела. И к тому же у отца твоего было такое красивое лицо, что я его нет-нет да и вспоминала. Времени у меня тогда было в избытке, как у тебя сейчас в Небраске.

Да, лицо у отца было красивым. Сабина его унаследовала. Она догадывалась, как выглядел отец в молодости. Каким добрым он был, когда угостил девушку на вокзале, не подав даже вида, что делает это из жалости. Наверняка заверил ее, что попросту не одолеет сэндвич, что она здорово удружит ему, съев половину.

– И где же ты опять его увидела?

– В Яффе. Про это я тебе рассказывала. Он работал в дорожной бригаде, а я – на клубничной ферме.

– И он увидел тебя на улице и спросил, не из Польши ли ты, а ты ответила: «Нет, я из Израиля».

– Мы оба узнали друг друга, но не признались в этом. Тогда все иначе было, и люди не привыкли все выкладывать как на духу. В тот вечер мы поужинали вместе.

– Ты, должно быть, ужасно обрадовалась, когда его увидела.

– Я была рада, что твой отец жив.

Рада, что отец жив, что поделился с ней сэндвичем, что она приняла угощение, что они, так или иначе, снова встретились и что благодаря этой встрече вот она, Сабина, которая теперь в Небраске.

– Вы с ним об этом говорите сейчас?

– Нет, теперь уже не говорим.

– А ты об этом вспоминаешь?

Мать секунду размышляла над ответом.

– Только чтобы не забыть окончательно. Фокус в том, чтобы забыть, но не до конца. Ну, вот теперь я тебе рассказала, – она кашлянула, – свою захватывающую историю. А ты скажешь, зачем тебе понадобилось расспрашивать?

– Мне хочется знать все. – Внезапно Сабина ощутила, как сильно скучает по матери, как хочет обнять ее и чтобы мама тоже ее обняла. – Не хочу быть в стороне.

– Ты никогда не была в стороне, – мягко сказала мать. – Ты была для нас центром мироздания с того самого дня, как появилась на свет. Хочешь сказать папе пару слов?

– Да. – Сабина попрощалась с матерью. Рассказать хотелось еще много о чем, но хорошенького понемножку: для одного разговора мама напереживалась достаточно.

Наступила пауза, во время которой передавали трубку.

– Сабиночка, – сказал отец, – ты заставила маму плакать. Неужели ты сообщила ей, что остаешься у ковбоев?

– Я расспрашивала ее о тебе.

– Из чего я должен заключить, что это слезы радости?

– Именно.

Берти носила теперь волосы распущенными и о двенадцати аккуратных шовчиках на своем затылке старалась не говорить. Если кто-нибудь спрашивал, отвечала лишь, что иногда они чешутся. На Говарда Плейта она не жаловалась и даже не упоминала о нем. На кухне садилась на тот же стул и пару раз напоминала Сабине о ее обещании продемонстрировать в классе свое искусство обращения с картами, как будто специально подчеркивала, что не держит зла ни на стул, ни на фокусы. Пожалуй, после того как Говард перевернул злополучный стол, Берти даже повеселела. Она всецело отдалась предсвадебным хлопотам: подшивала платье, обговаривала список песен с музыкантами. Ей безумно нравились надписанные Сабиной конверты. Та была только рада найти себе занятие в зачарованном царстве Небраски, где время не просто остановилось, но иногда даже поворачивало вспять, и постаралась на славу – каждая буква выглядела каллиграфическим шедевром. Берти говорила, что хочет попросить гостей потом вернуть конверты, чтобы она могла сохранить их в свадебном альбоме.

Однако всем было очевидно, что радостное настроение Берти вызвано не предвкушением свадьбы и не травмой головы. С самой поездки в больницу она ни разу не ночевала дома. Берти заезжала туда каждый день, брала то одно, то другое из одежды, иногда оставалась на ужин, но попозже вечером незаметно исчезала, даже толком не попрощавшись, так что Дот каждый раз минут пять искала ее по всему дому, не догадываясь, что дочь уехала.

– Не знаешь, куда она делась? – спрашивала Дот Сабину.

Постепенно комната Берти превращалась в комнату для гостей – аккуратную и безликую. Подушки скрылись под покрывалом на аккуратно застеленной, как в гостиничных номерах, кровати. Шкафы опустели – лишь в глубине у самой стенки еще висели летние наряды, а под ними лежали босоножки, сбившись в кучку, словно боясь разлучаться со своими платьями. Пузырек духов и три тюбика губной помады, лежавшие на комоде возле фотографии Хааса, пропали, а на следующий день за ними последовала и сама фотография. Из ванной начали пропадать туалетные принадлежности – шампунь, кондиционер, зубная нить, крем, щетки для волос, целая коллекция ободков, заколок и резинок, – пока полочки вконец не опустели. Проведя в этом доме почти тридцать лет, исчезла Берти почти мгновенно.

Говарда Плейта у Феттерсов теперь тоже не было видно – он больше не заскакивал, когда выдавалась свободная минута, перекусить или глотнуть пива. Возвратившись домой с покупками, женщины уже не заставали его в качалке Дот перед включенным на полную громкость телевизором. Внушение Хааса явно сработало. Но что удивительно, с исчезновением Говарда почти исчезла и Китти: с самой поездки в больницу она была в доме редким гостем. Привозя мальчиков или забирая их, она даже в комнаты не проходила, стояла у задней двери и быстро уезжала, ссылаясь на спешку. Китти казалась присмиревшей и растерянной, словно собралась куда-то, но забыла куда. Сабина беспокоилась о ней, но от разговоров Китти уклонялась. Сабина же страшно по ним скучала.