Этот переход его живого бытия в безжизненную необходимость кажется ему поэтому чем-то извращенным (Verkehrung), ничем не опосредствованным. Опосредствующим должно было бы быть то, в чем обе стороны составляли бы одно, где сознание, следовательно, узнавало бы один момент в другом, свою цель и действование – в судьбе и свою судьбу – в своей цели и своем действовании, свою собственную сущность — в этой необходимости. Но это единство есть для этого сознания именно само удовольствие или простое единичное чувство, и для него переход от момента этой его цели в момент его истинной сущности есть прямой скачок в противоположное, ибо эти моменты содержатся и связаны не в чувстве, а лишь в чистой самости, которая есть некоторое всеобщее или мышление. Поэтому сознание благодаря своему опыту, в котором для него должна была обнаружиться его истина, стало для себя скорее загадкой: последствия его действий для него не есть сами его действия; то, что с ним случается, не есть для него опыт того, что оно есть в себе; переход не есть просто изменение формы одного и того же содержания и одной и той же сущности, представленных в одном случае как содержание и сущность сознания, в другом – как предмет или созерцаемая сущность самого себя. Абстрактная необходимость считается, таким образом, той лишь негативной непостигнутой в понятии мощи всеобщности, о которую разбивается индивидуальность.

Здесь кончается явление этой формы самосознания; последний момент существования этой формы есть мысль о ее потере в необходимости, или мысль о себе самой как о некоторой абсолютно чуждой себе сущности. Но самосознание в себе пережило эту потерю; ибо эта необходимость или чистая всеобщность есть его собственная сущность. Эта рефлексия сознания в себя – знание того, что необходимость – это оно само, – есть его новая форма.

То, что поистине есть необходимость в самосознании, тем она является и для его новой формы, в которой оно есть для себя самого «необходимое»; оно знает, что непосредственно обладает внутри себя всеобщим или законом, который в силу определения, согласно которому он есть непосредственно в для-себя-бытии сознания, называется законом сердца. Это форма, как и предшествующая, будучи единичностью, есть для себя сущность; но она богаче определением, согласно которому она считает это для-себя-бытие необходимым или всеобщим.

Следовательно, закон, который непосредственно есть собственный закон самосознания, или сердце, содержащее в себе однако закон, есть та цель, которую самосознание старается осуществить. Посмотрим, соответствует ли ее осуществление такому понятию и узнает ли оно внутри себя на опыте этот свой закон как сущность.

Этому сердцу противостоит некоторая действительность, ибо в сердце закон есть прежде всего лишь для себя, еще не претворенный в действительность, и, следовательно, он в то же время есть нечто иное, нежели понятие. Это «иное» определяется в силу этого как некоторая действительность, которая есть противоположное тому, что подлежит претворению в действительность, – следовательно, есть противоречие закона и единичности. Таким образом, эта действительность, с одной стороны, есть закон, которым подавляется единичная индивидуальность, насильственный миропорядок, противоречащий закону сердца, а с другой стороны, страждущее под этим порядком человечество, которое не следует закону сердца, а подчинено чуждой необходимости. – Эта действительность, которая противостоит теперешнему формообразованию сознания, есть, как это явствует, не что иное, как прежнее раздвоенное отношение индивидуальности и ее истины, отношение жестокой необходимости, которой подавляется индивидуальность. Для нас прежнее движение противостоит новой форме потому, что последняя в себе возникла из него, – момент, из которого оно проистекает, следовательно, необходим для него; но ему кажется, что оно находит этот момент наличным, так как оно не сознает своего происхождения, и видит свою сущность в том, что оно, напротив, есть для себя самого или есть «негативное» по отношению к этому положительному в-себе[-бытию].

Таким образом эта индивидуальность направлена на то, чтобы снять противоречащую закону сердца необходимость, равно как и причиняемое ею страдание. Она, следовательно, уже более не есть легкомыслие прежней формы, которая желала только единичное удовольствие, а есть серьезность некоторой высокой цели, ищущая своего удовольствия в проявлении своей собственной превосходной сущности и в созидании блага человечества. То, что она претворяет в действительность, само есть закон, и ее удовольствие поэтому есть в то же время общее влечение всех сердец. То и другое для нее нераздельно: ее удовольствие закономерно, и осуществление общечеловеческого закона есть приуготовление ее единичного удовольствия. Ибо внутри себя самой индивидуальность и необходимость – непосредственно одно, закон есть закон сердца. Индивидуальность еще не тронулась с своего места, и единство индивидуальности и необходимости получилось не в результате их опосредствующего движения и не в результате воспитания. Претворение в действительность непосредственной, невоспитанной сущности считается проявлением некоторого превосходства и созиданием блага человечества.

Напротив того, закон, который противостоит закону сердца, отделен от сердца и свободен для себя. Человечество, которое ему принадлежит, живет не в осчастливливающем единстве закона с сердцем, а или в жестоком разладе и страдании, или по меньшей мере лишенным наслаждения самим собою при соблюдении закона и в недостатке сознания собственного превосходства при нарушении его. Так как упомянутый властительный божественный и человеческий порядок отделен от сердца, то он для последнего есть видимость, долженствующая потерять то, что ей еще приписывается, а именно власть и действительность. При случае он, конечно, может в своем содержании согласоваться с законом сердца, и тогда последнее может принять его; но не просто закономерное как таковое составляет для него сущность, а то, что оно сознает в нем себя само, что оно в нем себя удовлетворило. Но там, где содержание всеобщей необходимости не согласуется с сердцем, она и по содержанию своему есть ничто в себе и должна отступить перед законом сердца.

Итак, индивид осуществляет закон своего сердца; этот закон становится общим порядком, а удовольствие – некоторой в себе и для себя закономерной действительностью. Но в этом претворении в действительность закон сердца на деле ускользнул от индивида; он непосредственно становится только отношением, которое должно было быть снято. Закон сердца именно благодаря своему претворению в действительность перестает быть законом сердца. Ибо он получает при этом форму бытия и является теперь общей мощью, для которой «это» сердце безразлично, так что индивид, устанавливая свой собственный порядок, тем самым уже не считает его своим. Претворяя в действительность свой закон, он создает этим не свой закон, а (так как в себе это претворение есть его претворение, для него же – чуждое) создает лишь то, что он вовлекается в действительный порядок, и притом вовлекается в него как в некоторую ему не только чуждую, но и враждебную, превосходящую его мощь. – Своим действием он включает себя в общую стихию или, вернее, проявляет себя как всеобщую стихию сущей действительности, и само его действие должно по своему смыслу иметь значение некоторого общего порядка. Но этим он предоставил себе свободу от самого себя, крепнет как всеобщность для себя и очищается от единичности; индивид, который хочет познать всеобщность только в форме своего непосредственного для-себя-бытия, не узнает себя, следовательно, в этой свободной всеобщности, хотя в то же время принадлежит ей, ибо она есть его действование. Это действование приобретает поэтому обратное значение: оно противоречит общему порядку; ибо действие индивида должно быть действием его единичного сердца, а не свободной всеобщей действительностью; и в то же время он на деле признал ее, ибо действование имеет тот смысл, что оно утверждает его сущность как свободную действительность, т. е. признает действительность его сущностью.