— Это поезд номер восемь. Ну теперь-то можно доктора? — В голосе слышалась холодная горечь. — У нас семеро больных. И трое детей умерли.

Ян смотрел на зарю, поэтому ему не пришлось встретиться взглядом с Эльжбетой.

Они ели вдвоем, сидя у откидного стола в задней части кабины. Дорога шла ровно, и Отакар сидел за рулем один. Если разговаривать тихо, он их не слышал. Гизо ушел вниз к Эйно; время от времени оттуда доносились возгласы, слышно было, как шлепают карты, — там все ясно. Есть Яну совершенно не хотелось, но он все-таки ел: знал, что это необходимо. А Эльжбета жевала медленно, словно во сне; словно не осознавала, что делает.

— Нельзя было иначе, — сказал, почти прошептал Ян. Она не ответила. — Неужели ты не понимаешь? Ты мне с тех пор ни единого слова не сказала, вот уже два дня. — Она по-прежнему смотрела в тарелку. — Либо ты мне сейчас ответишь, либо пойдешь к себе в семейный вагон!..

— Я не хочу с тобой разговаривать. Ты убил их.

— Так я и знал!.. Да не убивал я их! Они сами себя убили!

— Они же дети…

— Глупые дети… А теперь — мертвые дети. Почему родители за ними не смотрели? Где они были? Эти ваши семьи просто культивируют идиотизм. Ведь все знают, что за звери здесь, в джунглях. Мы никогда здесь не останавливаемся. И что бы мог сделать наш несчастный доктор?

— Этого мы не знаем.

— Знаем. Дети погибли бы в любом случае, а вместе с ними и кто-нибудь еще. Неужели ты не понимаешь, что у меня не было выбора? Я обязан был думать об остальных.

Эльжбета смотрела вниз, на свои сплетенные пальцы.

— Все равно. Это ужасно!..

— Я знаю, что ужасно. И мне это нелегко далось, поверь. Ты думаешь, я спал хоть минуту с тех пор?.. Пусть их смерть будет на моей совести, если тебе от этого легче. Но как бы я себя чувствовал, если бы остановился — и это привело бы к новым жертвам?.. Подумай!.. Детишки все равно бы умерли, доктор даже не успел бы до них дойти. Остановись мы — все было бы еще хуже, гораздо хуже.

— Может, ты и прав. Я теперь уже не знаю.

— А может, и не прав. Но прав или нет — я обязан был сделать именно то, что сделал. Выбора не было.

Оба замолчали. Простого ответа тут не найти.

Поезда двигались теперь вдоль цепи островов, по срезанным горным вершинам. Время от времени по обе стороны виднелся океан. С этой высоты он казался почти привлекательным: кишащей в нем жизни видно не было, только катились и катились волны, белели пенные гребни.

Вскоре неясная дымка на горизонте разрослась в длинный горный хребет. Перед въездом на Южный материк Ян приказал остановиться на целых восемь часов. Были проверены все трансмиссии, колеса, шины, тормоза; были прочищены все воздушные фильтры, хотя пока никто в них не нуждался. Впереди их ждал еще один пояс джунглей, и там тоже нельзя было останавливаться. Хоть он и не так широк, как на севере, но опасен не меньше.

Это был последний барьер, последнее испытание. Они прошли его за три дня, без единой задержки. Только когда все поезда, включая самый последний, ушли глубоко в туннель, они остановились отдохнуть, а через несколько часов двинулись дальше. Этот туннель был самым длинным из всех, он пересекал весь горный хребет от подножия до подножия. Когда поезда снова вынырнули в солнечный свет, вокруг была пустыня; в свете прожекторов искрились песок и камни. Ян проверил температуру снаружи.

— Тридцать пять градусов! Прошли!.. Гизо, вызывай всех водителей. Остановимся на час. Можно открыть двери. Кто захочет выйти — можно. Только предупреди, чтобы к металлу не прикасались; он еще, наверно, не остыл.

Это был праздник, восторг, освобождение… Во всех вагонах с треском распахнулись двери, и начался исход. Застучали по камню Дороги трапы; спускаясь, люди окликали друг друга… Тут, в пустыне, было жарко и мерзко, — но после скученности в запертых вагонах это была свобода. И мужчины, и женщины — не говоря уж о детях — высыпали наружу и прогуливались взад-вперед при свете окон и фар. Несколько ребятишек помчались к краю Дороги, чтобы порыться в песке, — Яну пришлось распорядиться, чтобы их оттуда забрали.

В голой пустыне не было опасностей, кроме буграчей, но он больше не мог допустить никакого риска. Он дал людям целый час. К концу этого срока большинство, устав и обливаясь потом, уже вернулось в прохладные вагоны. После ночного отдыха караван двинулся дальше.

Короткая осень халвмеркского лета была почти на исходе; и чем дальше продвигались они на юг, тем короче становились дни. Скоро солнце вообще перестанет появляться, и в южном полушарии начнется зима. Четыре земных года сумерек. Сельскохозяйственный сезон.

Когда вагоны понеслись по пустыне, пассажиры забыли о всех неудобствах и даже стали просить, чтобы остановки делали покороче. Скоро они будут дома, а значит, кончатся все их беды.

Из окна головного тягача Ян увидел столбы первым. Солнце садилось за горизонт, тени были длинные… Вот уже несколько дней вокруг расстилались все те же пески — и вдруг резкая перемена. Длинная шеренга заборных столбов промелькнула назад, отмечая границу растрескавшихся, иссохших полей. Потом появились окраинные фермы. Одна, другая… По всем поездам прокатилась волна ликования.

— Ну наконец-то, — сказал Отакар. — Доехали все-таки. А то я уже уставать начал.

Ян не поддержал его радости, даже не улыбнулся.

— Подожди, ты еще не так устанешь, пока все это кончится. Надо разгружать зерно и разбирать поезда.

— Мне-то ты можешь не напоминать. Но воркотни будет выше крыши, наслушаешься, вот увидишь.

— Пусть ворчат. Если у вашей планеты вообще есть хоть какое-нибудь будущее — оно зависит от того, будет ли у нас зерно, когда придут корабли.

— Если, — поправила его Эльжбета.

— Да, конечно. Это «если» всегда присутствует. Но мы должны действовать так, будто это произойдет. Потому что, если они вообще не придут — конец всему. Но об этом мы сможем погоревать потом; времени будет достаточно. А пока давайте не будем портить праздник. Остановим поезда на центральной улице, встанем на тормоза и посмотрим, нельзя ли устроить пир веселый. Я думаю, сегодня у всех настроение подходящее. А зерно разгружать можно начать и завтра, когда выспимся вволю.

Праздник так праздник, возражать никто не стал. При температуре воздуха около тридцати градусов вполне можно было устроиться на свежем воздухе, просторно и удобно. Когда поезда остановились в последний раз — уже посреди пустых фундаментов Южгорода, — все двери распахнулись настежь. Ян посмотрел, как люди толпами вываливаются в сумерки, и стал медленно спускаться по лестнице из кабины.

Его работа еще не кончилась. Уже вытаскивали первые стулья, уже расставляли столы на козлах, — а он направился к зданию главного зернохранилища. Стены, прогревшиеся за четыре года беспрерывной жары, до сих пор излучали тепло. Перед тяжелой металлической дверью скопился толстый слой пыли. Ян разгреб ее сапогом. На двери два механических замка и один электронный. Ян открыл их своим набором ключей, потом навалился на дверь. Открылась она легко, и его обдало прохладой. Войдя, он запер за собой дверь и оглядел знакомую картину: центральный пульт водоснабжения был точно таким же, как тот, что он запер в Севгороде перед отъездом. Два эти помещения — единственные на планете, в которых всегда работают кондиционеры и поддерживается постоянная температура. Без этого люди не смогли бы здесь жить.