употреблять это слово. Они убеждены, что это святотатство, что произносящий его — враг государства и короля. Как будто всякая страна, где нация создает свои законы, где она обладает верховной властью и требует отчета у своих служителей, не является республикой, каким бы ни был государственный строй этой страны; и как будто желающий выражаться точно и ясно, должен отказываться от слова, прекрасно передающего прекрасное понятие, потому только, что многие говорят и слушают, не слыша ни собственных слов, ни того, что им говорят.

Вещь примечательная в этой революции, в стольких отношениях не похожей ни на какую другую, и несмотря на ошибки и преступления, поводом коих она стала, больше сделавшей для справедливости и истины, нежели любая другая известная революция, вещь примечательная, говорю я, заключается в том, что до такой степени возбужденные, разгоревшиеся страсти до сих пор не породили ни одного из тех чудовищных, но поистине красноречивых сочинений, которые потомство осуждает, но любит перечитывать; что только благоразумные сочинения, появляющиеся в печати, отличаются рассудительностью и что, в особенности, наши недовольные, конечно, не отказавшиеся от прессы и в чьей душе оскорбления, нанесенные их безумной гордыне, утрата нелепых привилегий, а также, будем искренни, обида на множество жестокостей, очень близких к несправедливости, должны были возбудить страстность и пламенность, развивающие таланты, а порой их заменяющие, произвели на свет только писания, полные преувеличений, холодные или изобилующие пресными насмешками. Мне прекрасно известно, что острота этих шуток заставляет всю их партию умирать от хохота, а сила этого красноречия приводит в восторг. Но мне прекрасно известно и то, что достаточно нескольких минут разговора с безудержными хвалителями этих достойных сочинений, чтобы заметить, что, хотя они расхваливают их, покупают, передают из рук в руки, пугают нас ими как небесной карой, они так и не смогли одолеть их и оказываются застигнутыми врасплох, когда им эти сочинения цитируют.

Среди тысячи других примеров можно напомнить о двух объемистых брошюрах[540], поступивших к нам в прошлом году из Англии: одна, начисто лишенная смысла, хотя и продиктованная бурной и беспокойной злобой, была забыта, едва успев появиться на свет; другая, также мало читаемая, еще памятна, ибо это произведение иностранца, который, занявшись нами лишь затем, чтобы запугать нас мрачными предсказаниями, превзошел силой и исступленностью своих проклятий всех тех из наших французов, кого личные интересы наиболее настроили против наших нововведений. Поскольку автор пользуется у себя на родине определенной известностью, а о его книге было уже давно и торжественно объявлено теми, чьим страстям он потакает, и поскольку его суждения о нашей революции, высказанные в парламенте Англии в начале прошлого года, стали причиной резкого разрыва между ним и одним из его наиболее уважаемых политических соратников[541], я почел уместным уделить несколько строк этому автору и его книге.

Этот человек — ирландец по имени Эдмунд Берк, на протяжении тридцати лет входящий в состав английского парламента. Действуя в палате общин совместно с людьми большого ума и больших талантов, он принес немалую пользу своей стране, способствуя обузданию крайностей королевской власти, тех крайностей, слепым поборником коих в чужих странах он выступает с таким рвением. Отличавшийся необычайно яростными нападками на партию, к которой сам не принадлежал, он оказался не столь опасен из-за своей вспыльчивости, любви к неправдоподобным гиперболам и неспособности держать себя в границах разума. Он прослыл красноречивым оратором благодаря блестящим и порой прекрасным образам, вечно тонущим в страшном хаосе несвязных идей, натянутых и ложных выражений, низменных метафор, темных намеков, высокопарных цитат. Все это

скрепляет, стоек,

В присловья въевшийся дух рыночных помоек[542].

Все эти качества, собранные воедино, бросаются в глаза и в опубликованной им странной книге, посвященной французским делам. Читатели могут восхищаться если не его любовью к истине, то по крайней мере его даром создавать фантастические картины, настолько велико и немыслимо нагромождение невероятных химер, когда он изображает и Францию, и Париж, и Национальное собрание, и положение короля с королевой, одним словом, все. Здесь мы видим то самое исповедание веры, которого никогда не скрывали ни его речи, ни его действия, а именно глубокое пренебрежение к любым неизменным и незыблемым принципам и ко всем философическим рассуждениям, призванным вернуть людей к понятиям, основанным лишь на истине и на природе вещей; здесь он открыто заявляет о своей любви к предрассудкам именно потому, что они предрассудки.

Вот образец его диалектики и его манеры судить об известных вопросах. Равенство людей в правах возмущает его больше всего: он резко упрекает Национальное собрание, ибо ему представляется, что люди стали равны в правах с тех пор, как это признало Национальное собрание; возражая далее, он говорит, что если все люди равны в правах, то, стало быть, правительство должно состоять из грузчиков, ростовщиков и т.п. Он замечает также, что Национальное собрание, признав извечное равенство людей в правах, таким образом как бы определенно заявило, что Тацит, Монтескье, Руссо обладали не большими способностями, чем их башмачники; по этому поводу он приводит слова Екклезиаста[543], который справедливо говорит, что плотники не должны создавать законы. Правда, цитируя Екклезиаста, он скромно добавляет, что не берется утверждать, апокриф ли эта книга или нет, столько осторожности и осмотрительности привносит он в свою критику.

Вот каким образом, — беру в свидетели всех, у кого хватило терпения прочитать этот неудобоваримый набор слов — вот каким образом постоянно и повсеместно рассуждает он, доказывает, судит: всегда уверенный в себе, всегда торжествующий, всегда пораженный красотой своих мыслей. Вот перед каким судом предстала Франция, вот какая дикая смесь нелепостей и педантичных глупостей наполняет огромный том: он был бы смешным и очень развлекательным, если бы каждую минуту плоская грубость оскорблений или чудовищность клеветы не вызывали тошноту или не рождали возмущения.

Как отвечать на подобную писанину? какой честный человек пожелает опуститься до уровня автора, вечно упоенного своей глупостью и злобой, каждая страница которого не свидетельствует ни о чем, кроме шаткости и нелепости принципов, кроме ослепления или постыдного коварства суждений, кроме невозмутимого игнорирования фактов, а каждое утверждение не допускает иного ответа, кроме опровержения? Однако я полагаю небесполезным сообщить французам один факт — не из тех, что он сам приводит, скверно измышленных или неумно преувеличенных, но факт достоверный и хорошо известный: он покажет им, что это за краснобай, поставивший себя судьей их законов и действий. Пусть знают, как этот человек, возводящий перед королем и королевой клевету на