Это надо было отметить! Но как всегда бывает в пьющей компании — не на что.

Мрачный Кукушкин, если бы его не уберег похожий на него Господь-Сын, обломив двойнику вовремя руки, давно бы сидел в тюрьме за вскрытие сейфов. Хотя и в данном эпизоде ему грозила ходка «за паровоза».

— В запертой на амбарный замок тумбочке в углу, — пробурчал орел-стервятник, — сестра-хозяйка прячет краденый спирт.

В три руки мы с Бенгальским отодвинули тяжелую тумбочку, перочинным ножичком отвернули шурупы задней стенки и стали обладателями двух флаконов чистейшего медицинского спирта общей емкостью четыреста граммов. Так я стал «медвежатником».

Напоенный и накормленный с рук «паровоз» Кукушкин уже мирно посапывал, когда остальные члены преступной группы, войдя в раж, ухайдакали остатки, спели майору Ватрушкину боевую колыбельную песню «Темная ночь» и улеглись почивать и скандал ожидать.

Однако заслуженного наказания мерзкое преступление не повлекло. Старшая сестра-хозяйка, понимая прекрасно, что взлом совершили местные полтора вора, приговор вынесла совершенно неповинным жертвам переломов и увечий:

— Пока не соберу добро заново, всему отделению жопы перед уколом ржавой водопроводной водой протирать будут!

Так что вышел я вскорости на свободу с нечистой совестью, но на многие годы вперед лучшим другом доктора Горфинкеля, профессионально победить которого было совершенно невозможно, а общаться вне медицины — вполне, и не без удовольствия. Настоящая мужская дружба, закаленная в боях!

История третья. Чапаевцы и пустота

Руки я ломал, как истеричка, раз пять или шесть: поскользнувшись в новой обувке на паркете в страстном танго с прекрасной дамой, бухнувшись в полнейшей темноте в выгребную яму на своей же даче, не удержав домкрат под падающим на бок автомобилем и т. д., и т. п. А оставшуюся ногу я смертельно ранил в бою.

Мы культурно выпивали с единомышленниками в кооперативном подземном гараже своего дома, когда туда зачем-то спустился наш сосед с третьего этажа литовец Альфред. Он был не один, а с возбужденным винно-водочными парами абреком северокавказской наружности.

Повод для ссоры был крайне убедительным: мы под аккомпанемент барабанного боя на перевернутом ведре в исполнении первой скрипки филармонического оркестра маэстро Кузьмина (тогда еще не народного артиста, а простого «засраку» — заслуженного работника культуры) на два голоса с тогда еще не ректором консерватории, а рядовым профессором по классу фортепьяно маэстро Шугомом орали на весь двор чудесные русские куплеты из «Саратовских страданий»:

Из-за леса выезжает

конная милиция.

Задирайте, девки, юбки,

будет репетиция!

Литовец же с эльбрусцем за полбутылки в грубой и неприемлемой форме заказывали «Сулико» на четыре голоса. Сначала мы вежливо указали, что это частный, хотя и кооперативный гараж, а не ресторан «Арагви», потом намекнули на высокие концертные ставки исполнителей. Но все оказалось бессмысленным. Резкое различие в музыкальных вкусах привело сначала к недружественной перепалке, а потом и к драке. Музыканты отбивались ногами: берегли гонорарообразующие конечности.

Из солидарности я тоже провел носком ботинка прием бесконтактного каратэ по яйцам лица горской национальности. Прием оказался бесконтактным не по определению, а потому, что я просто промазал. Силой инерции я проделал сальто-мортале и угодил ногой в сливную решетку посреди разворотной площадки гаража. Решетка выдержала, толчковая нога — нет.

Так как по правилам подворотнего кулачного боя схватка продолжалась до первого увечья, оскорбленные действием пришельцы практически целыми покинули ристалище. Но еще долго из окна третьего этажа доносились отчаянные вопли абрека:

— Наших обычаев хромой гяур не знает: эльбрусца по паху ударить, что папаху отнять! Завтра кунаки, как снег, с Алтын-горы сойдут, разберутся!

Профессионально гуманные музыканты, с риском для своих прав, на одном из личных «жигулей» доставили поврежденного друга все в ту же Первую Советскую. Памятуя о прошлом, я сразу начал орать, что хочу грязного гинеколога и ветерана ВОВ Львовскую. Но то ли я сильно выпил, то ли сильно вопил, а может, не приведи Господь, меня посчитали насильником-геронтофилом, гаражная песенка оказалась прогнозной — не конную, но пешую милицию в приемный покой медработяги таки вызвали. Пришлось огородами срочно ретироваться. А была бы милиция конной, мы на пяти ногах не ускакали бы.

Обложив распухшую конечность подушками, жена вызвала наутро домашнего травматолога доктора Арановича с походным саквояжем. Через полчаса я был в привычном гипсе, как в доме отдыха. Влажная повязка еще парила, когда раздался звонок в дверь и не предупрежденная жена запустила в квартиру двух наемных кунаков, в соответствии с наскальным сценарием пришедших мстить за бесконтактно поруганную честь земляка. Потея от испуга вместе с гипсом, я начал нагло лгать, утверждая, что мстители опоздали, что до них уже приходили более мобильные киллеры и переломали мне ноги. Солидный доктор Аранович поклялся Гиппократом-оглы и подтвердил навранное, после чего простодушные дети гор вежливо удалились задами к двери.

Закованный в гипс и прикованный костылями к круглосуточной любви и заботе, я пьянствовал, капризничал, скучал, ссорился с женой, не находил себе дела, своих романов еще не писал, а чужие уже вызывали стойкое отвращение. В общем, я понял, чем казематы Первой Советской превосходят домашний уют. Правы старые эльбрусцы: горные орлы в неволе не размножаются. И однажды, неумело растопырив костыли-крылья, я грохнулся спиной во весь рост и, к счастью домочадцев, угомонился.

Залег я капитально — водку и пиво депрессивно забросил, перешел на минеральную воду и пил, пил, пил ее ящиками. Речь моя затруднилась, глаза разбежались, а ученый сосед Боровский изменил родине и скрылся во всем известном направлении, не оставив своего американского адреса. Так что на привычное избавление от недуга вскрытием я ставку делать не мог. Поэтому призвали, конечно, хирурга, но с психическим уклоном — нейрохирурга!

Доктор Файн, не выйдя с мычащим инвалидом на языковой контакт, обстучал меня, где попало, молотком, погонял перед глазами блестящий стальной шарик, обещанный гонорар не взял, сказав, что это не его случай, и предположил, что я крепко нахожусь в диабетической коме.

Доктор Кредер и доктор Анищенко, историк и физик, настоящие друзья, а не какие-то там врачи, на носилках из костылей отволокли убогого в девятую горбольницу, где я после введения стократной дозы свиного инсулина быстро сменил тупое мычание на веселое хрюканье. Глазки тоже начали сходиться.

Нравы не менялись, но времена — да! Мои товарищи по бизнесу, в который я ушел окончательно, бесповоротно покончив с утопиями Песталоцци, просто купили мне у главврача на одного двухместный номер-палату с сортиром и разрешением курить и принимать гостей. Все они, тогда еще живые и дружные, навещали меня постоянно, таскали новую русскую экзотическую еду, подсовывали под подушку невиданные доселе водки, смеялись, дымили и галдели. Мне было хорошо, я шел на поправку.