– У меня есть глаза, – улыбнулась Адер.

– Я сильно сомневаюсь в божественном происхождении ваших глаз, – ответил Лехав.

– Очень жаль. В этой игре участвуют три игрока: моя семья, ваша церковь и кенаранг. У каждого есть последователи. Если завтра вы пошлете меня на костер, ил Торнья сплетет историю о вашем коварстве. Он во всех подробностях, в самом праведном гневе живописует мое похищение и убийство. Миллионы верноподданных аннурцев, которые могли бы встать на вашу сторону, поддержат его. Возможно, вы удержите Олон, но, если попытаетесь выйти за его пределы, вас захлестнет море врагов. На каждую пройденную милю найдутся люди, готовые подрезать поджилки вашим коням и сжечь собственные поля, чтобы оставить вас без провианта. Они станут перекапывать перед вами дороги и угонять ваш скот. – Адер покачала головой. – Ил Торнье и легионов не понадобится. А значит, вам придется остаться здесь и сидеть с кучкой сторонников на этом обветшалом островке, пока голод или кенаранг с вами не покончит.

– Да, мрачноватая сказка, – нахмурился Лехав. – И как вы предлагаете это предотвратить?

– Я дам вам легитимность. Пока я на вашей стороне, ил Торнья не сумеет заклеймить вас как изменников. Приверженцы Интарры и верноподданные империи дружно встанут за нас. И тогда не Сыны Пламени, а кенаранг окажется в ловушке за стенами собственного города.

– Верноподданные империи… – произнес солдат, не скрывая презрения.

Адер пристально взглянула на него:

– Мой отец был умелым правителем и справедливым человеком. На каждого недовольного жреца в его царствование находились полсотни крестьян и торговцев, знати и солдат, благодарных за мир и процветание. За что вы так ненавидите Аннур?

Воин молча рассматривал ее через стол. Адер заставила себя сидеть спокойно и отвечать ему ровным взглядом, хотя теперь, когда все было сказано, все слова выплеснуты, их место заполнял страх, и она поймала себя на том, что отчаянно комкает ткань своей юбки. С трудом разжав пальцы, она принялась разглаживать материю – снова и снова проводила ладонью по складкам.

– Я вырос в квартале, – заговорил наконец Лехав, – недалеко от того места, где вас встретил. Отца не знал и матери почти не помню: мне было шесть лет, когда ее унесла оспа, а я три года в одиночку растил младшего брата, пока кто-то не ткнул ему шилом в глаз и не сбросил тело в канал.

Адер открыла рот, но слов не нашла. Солдат махнул ей, приказывая молчать.

– Дети в квартале быстро учатся убивать, красть, подставлять зад насильникам и прятаться, – ровным тоном продолжал он. – Если хочешь выжить, учись всем четырем искусствам. И даже все четыре не помогут, если не соображаешь, когда что применить. Мой брат умел украсть и спрятаться, умел отдаться и умел сбежать, но где-то допустил ошибку. Я так и не узнал какую, но где-то он промахнулся: украл, когда надо было убить, или убил, когда следовало отдаться. Это к тому, что мы в квартале маловато видели справедливости вашего отца. Мне повезло. Я был сильнее и сметливее многих, но главное – был удачлив. Вступил в легион и решил, что наконец выкарабкался из дерьма. Кормежка три раза в день, дармовая одежда, красивое блестящее копье и дело, за которое стоит драться. Я бился этим копьем за это дело по всей Пояснице, я шесть лет убивал в джунглях дикарей – еще более нищих, чем наш квартал.

Лехав равнодушно пожал плечами, но слова опровергли жест.

– Я хорошо служил, продвигался вверх, получил под командование целый легион. – Он покачал головой. – Я без жалости убивал мужчин и женщин. Они там звери. Хуже зверей. Волк тебя убьет и сожрет мясо с костей, а дикари из джунглей? Те сдирают с человека кожу по полоске зараз, выдирают по одному зубы, пока ты захлебываешься собственной кровью. Их надо убивать. Я и убивал. А вот когда мы принялись жечь деревни, когда стали насаживать на копья детей… – Он замолчал, уставившись в пустоту.

– Тогда ты все бросил.

– Тогда я нашел дело почище, – закончил он, не сводя с нее взгляда.

Адер долго всматривалась в его лицо, силясь облечь в слова свои мысли.

– Свет Интарры ярок, – заговорила она наконец, – но живем мы здесь, на земле, в грязи.

– Это не значит, что не надо тянуться к ее пламени.

– Но в этом мире огонь не горит без дров. И всякое пламя оставляет золу, – сказала Адер тихо и покачала головой. – Я не богиня, но я принцесса Аннура, а Аннур существует. Он есть. У меня на руках кровь, но в отличие от богини, которой мы оба служим, я могу делать ими настоящее дело. Я могу держать меч или скипетр. Я могу помочь людям, настоящим людям, здесь и сейчас, но не справлюсь без Сынов.

Лехав долго смотрел на нее, потом обернулся к свече. Черта на ней уже заплыла воском, и холодный сквозняк колебал огонек.

– Хорошо, – наконец произнес он.

Адер протяжно судорожно вздохнула:

– Хорошо.

Он снова повернулся к ней:

– Я сумею спасти вас, но ваши люди, те эдолийцы… Они убили одиннадцать Сынов.

– Нет! – Краткий миг облегчения оборвался. – Они всего лишь пытались мне помочь. Выполняли свой долг, как и клялись.

Лехав угрюмо усмехнулся:

– Все мы в чем-то клялись. Они убили моих людей. Чтобы мои люди мне верили… чтобы мои люди верили нам, их должно сжечь.

В горле у Адер будто камень встал.

– Они хорошие люди, – выдавила она.

– Вы сами сказали, – помедлив, отозвался Лехав. – Огня без золы не бывает.

«Я знаю выход».

В долгом темном однообразии заключения Каден повторял в уме эти слова, вслушивался в них, как в прорезавшую тишину мелодичную ноту, вглядывался, как в проблеск света среди бесконечного мрака. Он снова и снова возвращался к сама-ан, к идеально запечатленной картине последних мгновений в камере Тристе, когда кшештрим, поймав его взгляд, одними губами выговорил эти три слова.

«Я знаю выход».

Слова обескураживали, ужасали скрывающейся в них надеждой, сводили с ума непонятностью. Когда ишшин, захлопнув за ним дверь, повернули ключ в замке, Каден выждал тысячу ударов сердца, прежде чем подняться и ощупью обследовать грубые каменные стены своей тюрьмы. Его горящие глаза дарили совсем мало света, позволяя, если не делать порывистых движений, не натыкаться на стены, и в этом свете он до последнего камешка изучил крохотную клетушку. Узнал он немного. Стены сырые. Деревянная дверь на ощупь кажется толстой. Маленькая, не больше ладони, дыра в углу ведет в неизмеримую темноту под полом.

Скудное утешение, но других камера не давала, и, когда затих гулкий стук сапог, Каден начал сознавать, как рисковал, встав на защиту Тристе. Как рисковал и как много проиграл. Паника на бархатных лапках бродила в сознании, и поначалу он едва сдерживался, чтобы всем телом не биться о дверь, не кричать в темную пустоту. Вместо этого он, как мог, определил середину комнаты, сел, скрестив ноги, на каменный пол и закрыл глаза. Темноту мира он заменил своей внутренней темнотой, пустоту камеры – великой пустотой. Когда он наконец вышел из ваниате, страх остался, но сделался маленьким и далеким, словно дымок костра в огромном молчаливом небе.