Сориентировавшись затем в своей реальной жизненной ситуации, краковско-венский апокриф нанял специализирующуюся в казусах post hominem юридическую фирму «Шмидт, Шмидт и Дзюбек» и обрушился на Университет Карла Рупрехта в Гейдельберге залпом из свыше семисот исков о нарушении прав личности и краже интеллектуальной собственности.

В этот момент в игру включились также наследники Станислава Лема in homine, доказывая, что все творчества апокрифов Лема очевидным образом является производной структуры разума Лема, как таковыми производными являются и сами эти апокрифы.

Однако адвокаты «Шмидт, Шмидт и Дзюбек» не без основания аргументировали, что учитывается только наиболее непосредственный автор, иначе каждый родитель или учитель мог бы приписывать себе авторство произведений ребенка и ученика, а этого закон не позволяет. Поэтому для авторства произведений не имеет значения, кто и из чего построил творческий разум.

А как в таком случае поступать с непроизвольными плагиатами, с которыми мы здесь раз за разом имеем дело? Когда идеальный апокриф Лема создает сейчас слово в слово точно такой же роман «Солярис», как тот, что возник в 1959-60-х годах, то приобретает ли он тем самым все права на текст, включая права на экранизации и участие в распределении уже черпаемых от них прибылей? Но ведь нет! А что делать с произведениями «отклоненных» апокрифов, модифицированных? Или театральные пьесы, которые гейдельбергский пост-Лем написал в эмиграции в Австралии (эмиграции внутренней, то есть также сымитированной) и которые уже поставили на нескольких сценах, а одну («Ревизию») уже переработали для игры в виртуальной реальности — они представляют собственность МАТЦГ, краковско-венского пост-Лема или также наследников Лема in homine?

После апелляций дела шли во все более высокие инстанции европейской юрисдикции, ставя судей перед необходимостью беспрецедентных решений. Университет в Гейдельберге, видя, в какую кабалу он загнал себя, принял, в конце концов, решение единым ударом отсекающее от него всякую ответственность: он обратился к суду с просьбой об эмансипации своего апокрифа Лема. Очевидным образом в следующем действии в этой баталии Станислав Лем предъявил иск самому себе.

Надо признать, что, несмотря на все, он сохранил при этом чувство юмора. «Не знаю, что делать. Если бы я хотя бы мог сказать “плохо мне”, это было бы не самое худшее. Не могу также сказать “плохо нам”, ибо только частично могу говорить о собственной персоне». Он слал себе письма (перехватываемые и публикуемые фанклубами вражеских апокрифов), полные изощренных язвительностей и предложений межлемовских союзов, основанных на рассуждениях в соответствии с теорией игр о прибылях и убытках для отдельных стратегий сотрудничества / конкуренции.

Единственный истинный Лем

История еще больше осложнилась после принятия в Каире в 2057 г. расширения капштадской конвенции, определяющей безличностные (non homine) сознательные сущности. Апокрифы представляют отражение реально существующих людей — почему, однако, это должно было делать их исключительными? Переходим от биологии к цифровым состояниям, ибо именно так произошло это в истории Homo sapiens — ведь разве функция, представляющая спираль, ПРОИСХОДИТ из панциря улитки, если улитка была перед математиками? Или же все совершается наоборот: это биологическая, материальная реализация функции представляет производную вневременного нематериального идеала?

Поэтому «Кацушима Индастриз», контролирующая проект ЕВРОПА-1900, ссылаясь на закон «тождественности неотличимого», выступило о признании целостности прав для всех прошлых и будущих произведений Станислава Лема in homine и всевозможных его апокрифов пост-Лему, живущему в этой мегаимитации. Японский апокриф Лема написал «Эдем» и «Солярис», пишет «Непобедимый» — но не в этом, однако, заключена узурпация японцев.

THERE IS ONLY ONE LEM AND IT IS THE TRUE LEM. Если кто-то в абсолютном неведении относительно утверждения Пифагора дойдет до него самостоятельно, то он ведь тем самым не создаст «второго утверждения Пифагора». Идея одна, неделимая, существующая независимо от ее материальной реализации — единичная или многократная, на том или ином носителе, под тем или иным названием. Не имеет также значения, выражаешь ли ты идею цифрами или словами. Идея физики как игры, представленная в «Новой космогонии», существовала, прежде чем Лем ее записал, точно так же, как существовала Общая теория относительности, прежде чем ее сформулировал Эйнштейн. Более того: также Лем и Эйнштейн — как умственные конструкции с такими и только такими особенностями, которые сделали им возможным наиболее раннее завершение своих открытий в данных условиях — существовали до того, как родились.

И потому ЛЕМУ ЕДИНСТВЕННОМУ принадлежат все произведения, «следующие из Лема», кто бы где бы когда бы и в какой бы форме их не опубликовал. Они представляют «расширение» его разума и личности так же, как фотография тела представляет собой производную физического состояния данной личности.

А почему именно «Кацушима Индастриз» должна быть признана в качестве земного управляющего the once and future Lem? Поскольку — доказывали японские юристы — все другие актуальные реализации Лема далеки от «идеи Лема»: замусоренные, искривленные, дополненные искажающими суть личности случайными чертами, избавленные от некоторых необходимых черт. А апокриф Лема, «живущий» в проекте ЕВРОПА-1900 — это сам концентрат лемоподобия: наименьшее отклонение от прототипа влечет за собой здесь — согласно математике нелинейных процессов — чудовищное отражение во всей имитации.

«Шмидт, Шмидт и Дзюбек» отбрасывают вышеприведенное рассуждение. Потому что откуда уверенность, что Станислав Лем, который родился 12 сентября 1921 года во Львове и умер 27 марта 2006 года в Кракове, по сути был таким севрским эталоном лемоподобия? Только потому, что он отразился в биологической форме, а не цифровой? Это же чистый расизм! Только узнав ВСЕ произведения ВСЕХ апокрифов Лема, мы сможем определить в пространстве смыслов такую n-размерную глыбу, содержащую ключевые инварианты «творчества Станислава Лема». Все ее контуры, делаемые, например, согласно правила из «Истории бит-литературы», охватят смыслы и одержимости, присущие только для конкретной реализации Лема (быть может, как раз наименее правдоподобной), а не «идеального Лема».

ТКО в своей книге стоят на стороне краковско-венского пост-Лема. Рецензент, однако, чувствует себя обязанным заметить, что принятие идеалистического толкования авторского права быстро сделало бы невыгодными инвестирования в промышленность, опирающуюся на инновации и технологические переустройства. Право не должно представлять только отражения абстрактного порядка вещей, а быть эффективным модератором в игре реальных, изменяющихся со временем и противоречивых интересов, потребностей, необходимостей. В то же время, если согласиться с ТКО, то патенты на все возможные для человеческого воображения изобретения окончательно попали бы в несколько десятков этих самых, образцовых (основанных на источниках) когнитивных сеток. Эргономия творческих процессов позволяет довольно точно рассчитать такую типологию гения. «Идеальный Лем» размещается, без сомнения, по соседству с одним из этих образцов — однако в этой нише до него