Жестом оставив отца и его холопов у дверей, Зверев прошел через трапезную и уселся на скамью возле опричника, отстегнул и положил свою саблю рядом с его.

— Здрав будь, Константин Дмитриевич, — расстегнул ворот налатника Андрей. — Скажи мне что-нибудь хорошее.

— Мало хорошего, княже, — вздохнул сотник. — Государь плох…

— Про то ведаю. Но каков ныне ты, Константин Дмитриевич? Чью сторону намерен принять?

— Я государю Иоанну Васильевичу крест целовал, я ему до конца и верен. Иных клятв не давал.

— Понятно, — сделал вывод Зверев. — Значит, сыну царя, царевичу Дмитрию, продолжателю рода Рюриковичей, ты в верности клясться не стал. Хотя государь этого от всех своих бояр потребовал.

Сотник опустил ложку, вздохнул:

— Тебе легко попрекать, Андрей Васильевич. Ты князь. У тебя половина друзей при царских особах состоит, а другая половина свиты тебе родичами приходится. У тебя завсегда заступники найдутся, хоть и сам государь на тебя разгневается. А что я? Коли властителя разозлю, он и меня, и весь род мой сотрет, ан никто сего и не заметит. Ныне все князя Владимира Андреевича царем будущим называют. Бояре думные то же говорят. Средь бояр моих в сотне почти все за него горою стоят. Он честен, молод, умен. Жалованье разом за три года заплатил. Все его любят и на стол хотят. Куда мне супротив мира идти? Сомнут вмиг, и не вспомнит никто.

— Куда? — Зверев пригладил свою, пока еще скромную бородку. — Я тебе скажу куда. Помнишь удел, что государь тебе у Свияги пожаловал? Так вот не будет тебе удела. Князь Старицкий в смуте покоренные земли не удержит, османы их приберут. Помнишь, как крепость снаряжал, как оборону готовил, как государь тебе в глаза смотрел и за службу благодарил? Как ты воеводой стал, а потом и до сотника возвысился, одного из десяти избранных, что токмо царя слушают и в любой миг к нему за приказом входить могут. Помнишь? Так забудь. Не возвышал тебя Старицкий, в глаза не смотрел, службы не видел. Не знает он тебя, боярин Поливанов. Для него ты никто, и звать тебя никак. У Владимира Андреевича своих избранников в достатке. Посему поедешь ты миром к себе в Углич одним из уездных баринов — на лавочке великое прошлое вспоминать, в кое никто тебе и не поверит. Хочешь этого? Ну так за общей толпой беги. Желаешь честь свою и место удержать — тогда за мною ступай. Коли оступлюсь, тебя, может, и задавят. А повезет — избранным царедворцем останешься. Одного тебе обещать не могу: лавочки с тоскливыми воспоминаниями. Все — или ничего. Выбирай. И выбирай быстрее. Мыслю, и часа не пройдет, как судьба вместо нас все сделает. И обязательно самым худшим образом.

Сотник шумно вдохнул, выдохнул.

— А чего ты делать намерен, Андрей Васильевич?

— Мне нужно попасть в царскую опочивальню. Немедленно. Ты — сотник опричников. Ты один из тех, кто имеет право туда входить. Проведи меня к царю, пока он жив, и главный приз — твой.

Константин Дмитриевич медленно облизал свою серебряную ложку, спрятал ее в замшевый чехол, широко перекрестился:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Идем!

Возле Разрядного приказа сотник забрал четырех бояр, оставив вместо них Василия Лисьина с холопами, еще двоих отозвал от лестницы Грановитой палаты, зашел в царские двери и решительно миновал две первые горницы. В думской светлице навстречу было двинулись уже знакомые бояре, правда на этот раз без особой решимости:

— Вы куда, служивые?

— Ты кто таков, вопросы царскому сотнику задавать?! — рыкнул на него боярин Поливанов, а вид облаченных в броню опричников окончательно осадил «добровольцев». Рынды же и вовсе не дрогнули.

Ближайшая горница оказалась пуста, а во второй, расписанной синими цветами на розовом фоне и тощими полуголыми старцами между окнами, собралась преизрядная компания. В вычурном кресле с низкой спинкой и высокими подлокотниками сидел дьяк Разбойного приказа Иван Кошкин, с синяками под глазами и обнаженной саблей на коленях. У окна, скрестив руки на груди, в красной ферязи, подбитой соболем и украшенной затейливой вышивкой, стоял князь Старицкий — юноша розовощекий, остроносый, с большими, словно в японском мультике, глазами. Секретари — Алексей Адашев и отец Сильвестр — скромно сидели на скамеечке у стены, напротив них поигрывал саблей, опертой острием об пол, князь Михайло Воротынский собственной персоной.

— Эх ты, воевода! — не удержался от укоризны Зверев. — Тебе царь самые высокие посты доверял, верил в тебя, хвалил и возносил. А ты при первом случае его самым паскуднейшим образом и предал.

Михаил Иванович выронил саблю и приоткрыл рот, словно хотел что-то ответить, но забыл что. Князь Старицкий довольно ухмыльнулся, боярин же Кошкин возмущенно зарычал, подпрыгнув в кресле:

— Да ты никак обезумел, Андрей Васильевич?! Князь Воротынский первым и духовную царскую принял, и царевичу Дмитрию присягнул, и крест для целования царским именем держал! И он, и я верны царю остались. Князья Иван Феодорович Мстиславский, Дмитрий Палецкий, Иван Васильевич Шереметев, Михайло Яковлевич Морозов, Иван Пронский-Турунтай. Все они по воле Иоанновой пошли. Зато князья Петр Шенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский да Дмитрий Немой-Оболенский по наущению князя Старицкого в измену кинулись. И вот эти змеи, государем из грязи возвеличенные, пригретые и возлюбленные, в миг тяжкий Иудиным путем пошли, царю изменили, его сыну креста целовать не стали! — Дьяк ткнул саблей в сторону Адашева и Сильвестра.

— Оба?! — только и крякнул Зверев. — Ничего себе! Вот теперь я знаю, Иван Юрьевич, кто в прошлый раз яд государю подсыпал. Но только больше не понимаю, кто сие заказывал…

— Да как ты смеешь, княже?! — встал со своего места Сильвестр.

— Вот он, — вытянул руку Андрей. — На воре и шапка горит.

— Пусть сказывают, — спокойно разрешил от окна князь Старицкий. — Ныне их пока время. Да недолго осталось.

— Ах да, — кивнул Зверев и направился к двери, что находилась за креслом дьяка Кошкина.

— Куда?! — Владимир Андреевич сорвался со своего места, но боярин Иван Юрьевич и князь Воротынский кинулись ему наперерез.

Адашев было вскочил, но махнул рукой и сел обратно. Боярин Поливанов положил руку на саблю и тоже закрыл князя Сакульского от недруга.

— Куда?! Меня, брата царского, к постели не пускают, а его, заморыша безродного…

Зверев открыл дверь и тут же плотно притворил за собой, начисто отрезав все шумы.

Правитель всея Руси лежал на большой, примерно четырехспальной постели под низким балдахином. Глаза оставались полуоткрыты, дыхание мелким, кожа — бледнее снега, и выглядел он не на двадцать три года, а на все шестьдесят.

У изголовья читал с пюпитра требник молодой священник. Видимо, тот самый отец Михаил, что принимал исповедь.

Андрей наклонился над умирающим, торопливо содрал с рук все кольца и перстни, сунул батюшке:

— Святая вода у тебя есть? Беги в храм немедля и золото это в святую воду брось. Проклятие на нем. Считай, дар это храму от государя. Но только сперва освятите золото. Не то и на вас оно погибель принесет. Давай же, беги, беги, беги…