Санитары подобрели. Сидят развалившись, играют в кости или спят после попоек. Дот и Джеймс, за последнюю неделю подкрадывавшиеся все ближе и ближе к двери больницы, теперь незаметно проскальзывают в здание и теряются среди его коридоров и переходов. Они заглядывают во все комнаты, пока не находят подходящую. Просторная комната, где нет ничего, кроме сваленных в кучу одной, двух, пяти сотен смирительных рубашек и единственного зарешеченного окна под потолком, и где все звуки приглушены, как во сне. Они ложатся на эту кучу, и куча вздыхает, издавая запах пота, собачьей подстилки и кала. Всего, что извергает душа в смертном бое. Такая вонь будет в чистилище, думает Джеймс.

Дот задирает юбки. Наклонившись, Джеймс легонько касается ее тела. Она дрожит и тянется вперед, стягивает его бриджи до колен и, найдя то, что искала, начинает ласкать языком. Наслаждение столь же огромно и убийственно, сколь и та боль, какую довелось ему испытать со времен Санкт-Петербурга. Он отшатывается и неуклюже вскакивает на ноги. Ему страшно. Подойдя, Дот обнимает его сзади, прижимаясь головой к его шее. Окруженный кольцом ее рук, Джеймс поворачивается и жадно целует ее в губы. Медленно переступая, они приближаются к постели из смирительных рубашек, валятся назад, их лица и зубы сталкиваются. Он входит в нее яростно. С такой силой можно заколоть человека или зарезать животное. А ему мечталось сделать это нежно. Дот вскрикивает и бьет его в грудь. Застежка от одной из смирительных рубашек при движении врезается ему в колено. Боль кажется ему черной веревкой, и он хватается за нее. Он хохочет — хохочет, как истинный сумасшедший. Видит, что и она смеется, хмурясь и плача, отпихивая его и дотрагиваясь языком до его лица. Он останавливается, извергая семя ей на живот. Она проводит по животу рукой, а руку обтирает о смирительную рубашку. Джеймс лежит рядом с ней на спине. В комнате летает муха, должно быть прилетевшая из сада следом за ними, — единственный свидетель.

— Нам нужно возвращаться, — говорит Дот.

— Моя любовь, моя дорогая, — зовет он ее, но она, похоже, не слышит.

Ему хочется рассказать ей о Мэри, о том, как раньше он был совсем другим, не похожим ни на кого человеком, получеловеком. О том, как он изменился, словно пройдя сквозь заколдованное зеркало, — растрепанный мертвец, поднявшийся из могилы. «Я и в самом деле подобен Лазарю, — думает он. — Интересно, была ли у Лазаря жена?»

— Нам нужно идти, — повторяет она.

Между ними сквозь маленькое окно падают яркие косые лучи. Ей на волосы и ему на залатанные башмаки.

— Дот?

Она подносит палец к губам.

— Дот, жизнь моя.

— Тише, Джем.

У двери она протягивает ему руку, и он, успокоившись, берет ее в свою. Не торопясь они направляются обратно в сад. Их не было минут пятнадцать. Оберон посылает Робина Доброго Малого за волшебным цветком. Их отсутствия не заметили.

В воскресный день в четыре часа Август Роуз прогуливается с врачом перед Вифлеемской больницей, демонстрируя ему ряды сидений для публики, которые уже три дня мастерят плотники. Еще слышен звук пилы, неожиданно нарастающий грохот молотка, лишенное мелодии посвистывание какого-то рабочего, но в основном работа закончена. Сколочено двести мест, а первого зрителя следует ожидать меньше чем через три часа.

По столь важному случаю больница приукрасилась. В окнах отражается небо над Мурфилдзом и полосы перьевых облаков. Сад подстрижен. Аромат жимолости почти скрывает вонь ее величества Необходимости. И только решетки на окнах верхних этажей и крики, похожие на крики чаек, говорят о том, что это вовсе не тихое загородное поместье вельможи.

Переоделся и врач. Теперь на нем сверкающее одеяние, в коем он обычно встречает гостей. С ним по лужайке прогуливается Роуз, показывая двор, леса, укромные уголки и беседки, где будет разыгрываться действие. О деньгах они еще не говорили. Об этом позже. Между ними существует вполне преодолимое взаимное недоверие. Каждый если и обманет другого, то не слишком.

Врач обращается к Роузу:

— Надеюсь, в пьесе нет ничего такого, что могло бы чрезмерно возбудить больных? Не хотелось бы, чтобы их буйство затронуло зрителей. Ничего подобного ни в коем случае нельзя допустить.

— Это тихая пьеса, — отвечает Роуз. — Очень умилительная. Она их ублаготворяет.

— А с женщиной по имени Дороти Флайер не случилось никаких неприятностей?

— Дот Флайер, сэр, — это наш самый яркий лучик.

— Я распорядился, — продолжает врач, — чтобы с ней обходились как можно строже, коли она что-нибудь выкинет. Они должны бояться нас, мистер Роуз.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть.

Врач звенит серебром в кармане, бормоча:

— Для их же собственной пользы.

Они стоят, разглядывая рабочих. Последний собирает инструменты в холщовый мешок, утирая тряпкой разгоряченное лицо. Собака примеряется, чтобы поднять лапу у одной из скамеек. Плотник хочет пнуть ее ногой, однако промахивается. Наконец Роуз говорит:

— Не хотите ли посмотреть на своих артистов?

— Моих артистов, сэр?

— Они считают вас своим покровителем. Вы даже не представляете, сэр, сколь огромное место занимаете во всех их помыслах.

Врач кивает головой, позволяя себе улыбнуться:

— В таком случае, конечно. Пойдем посмотрим.

Роуз подхватывает врача под руку, и они гуляючи направляются к главному входу больницы, к тени, что окружает ее подобно крепостному рву. Из высокого окна раздается крик сумасшедшего — и во все стороны разлетаются голуби. Поглядев вверх, плотник плюет, чтоб избежать сглаза, и взваливает на плечи мешок. Собака смотрит, как он удаляется, а после залезает на скамью, поворачивается и засыпает настороженным сном.

Труппа собралась в зале, где они репетировали в первый раз. На деньги мистера Роуза они угостились вином, правда, никто еще не охмелел, если не считать двух санитаров. Корзину с костюмами уже опустошили. Нешуточные баталии происходили за право владения самыми изысканными предметами туалета — клееной диадемой, парой туфель с изящно заостренными носками и шлемом с плюмажем из забытой постановки «Тамерлана». Но теперь все притихли, кто-то разговаривает сам с собою; кто-то, держась за руки с товарищем, смотрит в пол; кто-то раскачивается на пятках в уголке.

На пустой корзине сидит Джеймс. Рядом с ним Дот, наряженная царицей фей, с лицом, разрисованным так, что Джеймсу делается не по себе. Он держит на колене ослиную голову. И, поглаживая щетинки, размышляет о том, почему это он не помнит ни единого слова из своей роли. Мимо проходят Роуз и врач, оглядывая их, точно генералы, проводящие смотр войск накануне битвы. После их ухода вокруг сцены зажигаются факелы, прибывают первые зрители, за ними музыканты, которые усаживаются с краю сцены и начинают настраивать инструменты. Сосредоточенные, тихие люди.