Когда мистер Грегори Кобвел утверждал, что его галерея устроена на манер больших магазинов Лондона и Парижа, с ним не спорили. Жители Ингершама, врожденные домоседы, не любили Лондон, а Париж и вовсе не знали. Их вполне устраивал и сам магазин, и его организация — при достаточном терпении всегда можно было отыскать нужную вещь, будь то роговая расческа, фарфоровая мыльница, аршин плюша, косилка или трогательные открытки с образом Святого Валентина.

Мистер Кобвел и руководил своим торговым заведением, набитым товаром, словно брюхо сытого питона, и обслуживал покупателей, ибо к персоналу магазина нельзя было отнести ни миссис Чиснатт, которая три раза в неделю тратила пару часов на видимость уборки, ни прекрасную Сьюзен Саммерли.

Мистер Кобвел, маленький и сухой, как сверчок, страдал воспалением век, астмой, но не прекращал своей муравьиной деятельности, вороша и перенося с места на место пыльное барахло.

Сын архитектора, сделавшего состояние на строительстве лачуг на пустырях Хаундсдича и Миллуола, Грегори Кобвел мечтал добавить к богатству славу. Он учился в рисовальной школе Кенсингтона и прославился изданием брошюры, оскорбляющей память великого Рена, а также изданием малопонятных комментариев к Витрувию.

Везение отвернулось от фанфарона, но остатки отцовского состояния помогли укрыться в спокойной гавани Ингершама.

Он замкнулся в гордом одиночестве и остался холостяком, несмотря на недвусмысленные авансы некоторых дам города. Он был вежлив и услужлив, но держал клиентуру на определенном расстоянии, других же просто не замечал, в душе ненавидя всех и завидуя всем и каждому.

В зачерствевшем сердце таилась нежность к единственному, хотя и очень странному существу — к мисс Сьюзен Саммерли.

Так окрестил ее Кобвел, ибо стройное безымянное существо с лицом мадонны не было личностью, и, кроме него, никто и никогда не обратился бы к ней по имени.

Он отыскал ее в один прекрасный день у старьевщика Чипсайда, где по дешевке скупал всякое барахло. На ней была изъеденная молью зеленая туника и красные матерчатые сандалии; он приобрел мисс Сьюзен с туникой и сандалиями всего за восемнадцать шиллингов.

Сьюзен Саммерли, манекен, изготовленный из дерева и воска, несколько раз выставлялся в ярмарочном балагане со зловещей табличкой на шее: «Гнусная убийца Перси, зарубившая топором мужа и двоих детей».

Если верить слухам, в бедняжке не наблюдалось ни малейшего сходства с кровавой убийцей, это был обычный манекен из разорившегося модного магазина Мэйфейра. Мистер Кобвел установил деревянную фигуру в своей галерее и сделал немой наперсницей своих тайн. В долгие часы безделья он беседовал с ней:

— Итак, вы утверждали, мисс Сьюзен, что Рен… Как? Ах! Ах! Я вижу, куда вы клоните! Нет, нет и нет! Не продолжайте, вы идете по ложному пути. Национальная слава? Вы говорите о Вестминстере и прочих ужасах из камня, которые позорят страну. Не хочу вас слушать, мисс Саммерли. Видите, я затыкаю уши. Такое умное и утонченное существо, как вы, не должно становиться жертвой подобных заблуждений! Поверьте, я глубоко сожалею об этом! Согласитесь, улыбнись мне судьба…

В конце концов, мисс Сьюзен Саммерли соглашалась со всем, что говорил Грегори Кобвел, и между ними царило самое сердечное согласие.

Крохотный великий человек иногда печально вздыхал, вспоминая, что торгует сахарными щипцами и мисками, но быстро утешался, думая о «Великой галерее Искусств Кобвела», которая размещалась в просторном зале позади магазина.

Туда вела лестница из шести ступенек, покрытая ковром. Зеленые занавеси и грязно-желтые витражи придавали ей сходство с моргом. Стоило переступить порог галереи, как это впечатление усиливалось, ибо зал пропах клопами, древесным жучком, пережаренным луком, нафталином и мочой.

Но вы забывали о вони, бросив взгляд на ослепительную безвкусицу печального музея, удручающей безысходности которого не замечал лишь мистер Грегори Кобвел.

Он приобретал экспонаты по бросовой цене и считал подлинниками развешанные по стенам убогие репродукции французских живописцев — всех этих Берне, Арпиньи, Энгров, Фантен-Латуров (персонажам последнего вернули приличие, облачив в плотные одежды). В вечном полумраке прозябали поддельные гобелены, фальшивый севрский фарфор, изготовленный в Бельгии мустьерский фаянс и словно покрытая изморозью стеклянная посуда.

Он с бесконечной нежностью взирал на варварские скульптурные группы, которые считал вышедшими из-под резца Пигаля и Пюже, и даже Торвальдсена и Родена.

В каждом уголке, словно бесценные сокровища, прятались абсурдные, гротескные изделия, раскрашенные во все цвета радуги — непристойные фетиши заморских островов, гримасничающие святые Испании в изъеденных молью одеяниях, фигуры, напоминающие о Брюгге, Флоренции или Каппадокии — безумное скопище скучнейших предметов, по которым, не останавливаясь, скользил равнодушный глаз.

Дрожащей рукой Кобвел ласкал, словно бесценные раритеты, грубые поделки, найденные по случаю и обреченные на уценку с момента их появления на свет. И когда стоял, созерцая унылую белизну дриад из искусственного мрамора, стыдливо прячущихся во мраке ниш, в его душе просыпалась непонятная языческая набожность.

Он отказывался продавать выполненный из крашеного гипса макет Дархэмского собора. А на видное место, рядом с застывшей маской неизвестного диумвира, водрузил миниатюрный дромон[6] из разноцветного дерева.

— Мисс Саммерли, — торжественно восклицал он, будучи в особо меланхолическом настроении, — Лондон не признал меня, а я отказываюсь признавать Лондон. О, я вижу, куда вы клоните, мой распрекрасный друг! Вы считаете, что после моей смерти эти бесценные сокровища заполнят какую-нибудь залу Британского Музея, а на двери ее, обитой железом, начертают «Коллекция Грегори Кобвела». Ну, нет! Этому не бывать! Неблагодарный город никогда не удостоится чести лицезреть эту красоту!

Он ни разу не открыл своей посмертной воли, а мисс Сьюзен ни разу не проявила любопытства.

Грегори Кобвел в одиночестве съел завтрак — салат из портулака и жареного лука, изготовленный в закутке, который гордо именовался «офисом», выпил каплю любимого бодрящего напитка — смеси джина с анисовкой, и в почтительном благоговении постоял перед потемневшим полотном кисти непризнанного гения. Затем покинул «галерею Искусств» и уселся перед широкой витриной магазина.

Витрина выходила на лежавшую в тени часть главной площади, совершенно безлюдной в этот час, ибо вдова Пилкартер, дремавшая в плетеном кресле на пороге своего дома, за человека не считалась.

На фоне кабачка вырисовывался приземистый силуэт телеги, груженной блоками белого камня. Возчики ожидали прохлады, чтобы вновь отправиться в путь.