кроме решительной чуши, которая способна только вызвать раздражение в душах людей разумных и добропорядочных!

Тем он и ограничился, невзирая на то что Бенцон казалась глубоко уязвленной его молчанием.

Капельмейстер проводил советницу с Юлией до замка, а затем отправился в обратный путь, в Зигхартсвейлер.

Едва лишь он скрылся в тенистых аллеях парка, адъютант принца вышел из павильона и пошел той же дорогой, что и Крейслер, ему вслед. Вскоре после этого в чаще леса раздался выстрел!

Той же ночью принц покинул Зигхартсвейлер; он написал князю Иринею и засвидетельствовал ему свое почтение, обещая вскорости вернуться. Когда на следующее утро садовник с подручными своими обходил парк, он нашел шляпу Крейслера, на которой были следы крови. Сам Крейслер исчез, о нем ничего не было слышно. Поговаривали…

Том второй

Раздел третий

Месяцы учения. Капризная игра случая

(Мурр пр.)…тоска, пылкое желание наполняют нашу грудь, но когда мы наконец обретаем то, чего добивались, не щадя трудов, то сразу же всякий порыв угасает и превращается в мертвенно-холодное равнодушие и мы бросаем все, что приобрели, словно опостылевшую игрушку. Впрочем, стоит только этому случиться, как сразу же вслед за поспешным поступком наступает горькое разочарование, и жизнь наша продолжается в непрерывной смене влечения и отвращения. Таковы мы, кошки, – название это чрезвычайно правильно определяет наше племя, к коему причисляет себя и надменный лев, которого поэтому даже прославленный Горнвилла у Тика в «Октавиане» называет большой кошкой. Да, повторяю я, таковы кошки, и они не могут быть другими, и кошачье сердце – штука весьма переменчивая.

Первейший долг добропорядочного биографа состоит в том, чтобы быть искренним и откровенным, никоим образом не щадя себя самого. Вполне искренне, положа лапу на сердце, признаюсь, что, несмотря на несказанное рвение, с каким я налег на искусства и науки, очень часто мысль о прекрасной Мисмис всплывала все же – абсолютно внезапно – в моем мозгу и решительно прерывала мои ученые занятия.

Мне казалось, что мне не следовало оставлять ее, казалось, будто я пренебрег верным, любящим сердцем, лишь на миг ослепленным и обезумевшим. Ах! Часто, когда я хотел усладить себя великим Пифагором (я нынче много занимаюсь математикой), внезапно случалось так, что нежная лапка в черном чулочке сдвигала все катеты и гипотенузы, и передо мной возникала она сама, милая и прелестная Мисмис, в прелестнейшей бархатной шапочке, и из чудной травяной зелени ее прекрасных очей на меня устремлялся сверкающий взгляд. – Что за миловидные прыжки в сторону, какие кружения и извивы хвоста! Я хотел прижать ее к себе в восторге вновь воспылавшей любви, но дразнящее видение исчезало.

Конечно же, такого рода воспоминания о любовной Аркадии погружали меня в своего рода грусть, которая должна была повредить поэтическим и ученым занятиям, ибо я был не в силах ей противостоять. Я пытался вырваться из этого досадного состояния, чего бы то ни стоило, принять какое-либо быстрое решение, вновь отыскать Мисмис. Но едва лишь я ставил лапу на первую ступеньку лестницы, чтобы подняться в горние пределы, где я мог питать надежду вновь отыскать свою милую, как стыд и робость охватывали меня, я отдергивал лапу и в унынии отправлялся под печку.

Впрочем, невзирая на это печальное душевное состояние, я в то же время пользовался исключительным телесным здоровьем, значительно окреп и стал если не ученей, то, во всяком случае, увесистей и с удовольствием замечал, разглядывая себя в зеркало, что моя круглощекая физиономия помимо юношеской свежести начинала приобретать еще нечто неизъяснимое, но явно вселяющее уважение.

Даже сам мой маэстро заметил решительную перемену в моем расположении духа. И впрямь: прежде я урчал и весело прыгал, когда он протягивал мне вкусные кусочки, прежде я катался у его ног, становился на задние лапки и прыгал порою даже к нему на колени, когда он, восстав поутру от сна, приветствовал меня возгласом: «С добрым утром, Мурр!» Теперь я оставил все это и ограничивался одним лишь только радушным «мяу!» и тем грациозно-надменным изгибом спины, который, как это, конечно, небезызвестно благосклонному читателю, составляет непременное отличие нашего, и только нашего кошачьего племени. О да, я пренебрегал теперь даже столь любимой мною прежде игрой в птичку. Думается, что юным гимнастам и прочим лицам, занимающимся телесными упражнениями, из числа моих сородичей весьма полезно и поучительно будет узнать, в чем, собственно, состояла эта игра. А вот в чем: мой маэстро привязывал к длинной нитке одно или несколько гусиных перьев, вздергивал их быстро в воздух и чуточку опускал – одним словом, хорошенько заставлял их летать! А я, находясь в углу, подстерегал их из засады, улавливал подходящий темп, вскакивал и настигал эти перышки, хватал их и терзал в свое удовольствие. Игра эта нередко настолько увлекала меня, что я был готов и в самом деле счесть эти перья настоящей живой птичкой, я весь разгорался, буквально пылал и пламенел, так что если учесть одновременно запросы ума и тела, то игра эта содействовала образованию ума и укреплению тела. Увы, даже и этой игрой пренебрегал я теперь и преспокойно валялся на тюфячке, сколько бы мой маэстро ни взмахивал своими перышками перед моим носом! «Котинька, – обратился ко мне однажды мой маэстро, когда перья, пощекотав меня по носу, залетели на мою подушку, причем я, почти что не сморгнув, протянул за ними лапу, – котинька, ты стал совсем не таким, как прежде, становишься с каждым днем все более вялым. Я полагаю, ты слишком много лопаешь и спишь». Луч света озарил мою душу при этих словах маэстро, ведь я все время приписывал свою вялую грусть лишь воспоминанию о Мисмис, об утраченном по легкомыслию любовном эдеме, и теперь только вдруг я постиг и уразумел, насколько мое земное существование, существование в земной юдоли, поссорило меня с моими – устремляющими душу ввысь – учеными занятиями и насколько это земное существование вынуждает меня считаться со своими запросами и требованиями! В природе существуют вещи, ясно показывающие нам, как именно наша скованная душа вынуждена приносить свою свободу в жертву безжалостному тирану, именуемому нашим телом. Вот к этим вещам я и причисляю прежде всего вкуснейшую манную кашу, а также широкий стеганый тюфячок, отлично набитый конским волосом. Эту самую сладкую кашу великолепно умела варить домоправительница моего маэстро, так что я каждое утро на завтрак опустошал две полные большие тарелки этого кушанья, о да, я поглощал