Московский международный турнир, где сотни москвичей каждый вечер ожидали выхода корифеев шахматного искусства.

Много раз рисовал Алехин в воображении, как вернется он на родину. Флор, Кмох, Эйве рассказывали ему о пребывании в Москве, Ленинграде, на Кавказе. Они говорили, как любят там шахматы, с каким почетом встречали их в театрах, на концертах, на улицах. Словно кинозвезд, аплодисментами приветствовали зрители гроссмейстеров в Большом театре, каждое их высказывание, каждую мысль, замечание немедленно распространяли радио, газеты, заполненные отчетами о турнире. Не было ни одной газеты в стране, которая в эти дни не отвела бы места шахматному состязанию.

«Шахматное Эльдорадо» – назвал Москву Флор. А ведь это город, близкий Алехину, здесь он родился, провел детство, юность, жил две трети своей жизни. Здесь он вырос как шахматист, сформировался в гроссмейстера мирового класса.

…хорошая у вас родина, – очнувшись от задумчивости, разобрал последние слова Ласкера Алехин.

– Я ее давно потерял, – тихо сказал Алехин.

– Потерянное в молодости можно еще вернуть. Нужно только искать… – задумчиво сказал Ласкер. – Хуже, когда теряешь все в старости.

«Что такое? И этого железного человека коснулось горе? – подумал Алехин. По тону слов Ласкера он понял, что экс-чемпион встревожен чем-то серьезным. – Не такая уж, оказывается, светлая и безоблачная у него старость», – пожалел своего коллегу Алехин.

– Я должен уехать из Берлина… Совсем, – продолжал Ласкер, будто для самого себя. Может быть, хотел он пожаловаться человеку, находящемуся также в несчастье, может быть, решил сообщением о собственном горе облегчить его боль.

– Почему уехать? – не сразу понял Алехин.

– Потому, что моя фамилия Ласкер. Потому же, почему уехали Цвейг, Эйнштейн и тысячи других. Форма моего черепа не устраивает господина Геббельса.

– И куда же вы?

– Думаю в Москву. – Ласкер внимательно посмотрел в глаза собеседнику.

Замолчали два великих шахматных кудесника. Оказалось, не так-то просто им найти покой в этом бушующем мире. Один когда-то бросил родину и теперь метался, ища путей туда вернуться. Другой, гонимый злой судьбой, уже собирал незатейливый свой скарб, чтобы под старость бросить теплый, насиженный угол.

13

Алехин едва одолел четыре ступеньки, ведущие из зрительного зала на сцену. Небольшое расстояние от края до середины сцены он шел с той преувеличенной осторожностью, которая отличает людей или слишком старых, или изрядно выпивших. Сиамский кот, которого он нес под полой, испуганно прижимался к нему. Обладатель высшего шахматного титула добрался вскоре, слава богу, до спасительного деревянного столика в самом центре сцены и тяжело рухнул в кресло.

Все было готово для игры. На столике расставлены шахматы и часы, разложены бланки: около кресла Алехина была поставлена пепельница. Эйве на сцене не было. Взглянув из-под руки, на которую он оперся тяжелой головой, Алехин увидел противника в зале. Возвышаясь над толпой, голландский чемпион стоял среди зрителей и о чем-то беседовал с женой, сидевшей в первом ряду с фрау Кмох.

До начала партии оставалось несколько минут. Мутными потухшими глазами оглядел Алехин собравшихся зрителей, вдохновленных победой Эйве в десятой партии, посмотрел в угол сцены, где за судейским столиком медлительный Мароци о чем-то совещался с маленьким юрким Ван-Гартеном. Рядом с ними неутомимый Кмох уже начал писать бесконечные корреспонденции.

Взгляд опьяневшего Алехина упал на заднюю стенку сцены. «Опять! – пронеслось в затуманенном мозгу. – Опять нужно будет пять часов смотреть на эту отвратительную картину. До чего надоела! Недаром хотел просить организатора снять ее – до того опротивела! Но удержался: скажут, еще один необоснованный каприз».

На огромном широком полотне выше человеческого роста изображено десятка два древних рыцарей. Разноцветные, расшитые золотом камзолы, ажурные, словно пчелиные соты, воротники, широкополые шляпы с плюмажами. Который раз уже играет Алехин в этом зале, часами сидит рядом с картиной, и каждый раз его пугают эти злые, неодушевленные предки современных голландцев. Густые черные брови, узкие удлиненные лица, острые клиновидные бородки. В глазах ненависть и злоба, сжатые в кулаки руки, поза каждого дышит вызовом. Особенно неприятен один в самом центре картины, видимо, предводитель. Одет изысканнее остальных: полосатый камзол, шляпа с пером, светлые ботфорты, черная перевязь на груди. Сбоку шпага, в глазах безграничная ненависть к Алехину. Кажется, вот-вот выйдет он из рамы и бросится на пришельца, посмевшего обидеть его соотечественника.

Кот Чесс, сперва напуганный толпой и огромным залом, теперь успокоился и, пригревшись на коленях у Алехина, монотонно мурлыкал свою однообразную песенку. Алехин гладил его рукой и тихонько приговаривал:

– Спи, мой маленький, спи, мой хороший!

В этот момент на сцену поднялся большеголовый, коренастый Ландау.

– Добрый день, вельтмейстер! – быстрой скороговоркой приветствовал он чемпиона мира.

– Добрый день, – недружелюбно, немного заплетающимся языком ответил Алехин.

– Где вы были? – спросил Ландау. – Я заходил утром к вам, звонил целый день в отель.

– Я полагал, мой секундант должен знать, где я нахожусь, – явно задираясь, произнес Алехин.

– Я не Шерлок Холмс, я всего лишь скромный шахматный мастер, – возразил находчивый голландец.

Удачный ответ немного развеселил Алехина. Прищурясь, он внимательно глядел на Ландау. «До чего дошло, – думал он, – даже секунданта пришлось брать голландца. А что делать? Французы не нашли средств даже на секунданта. «Дали-бы вам французы деньги, все помогали бы вам, – вспомнил он слова Флора. – Ландау хороший парень, но разве может он в Голландии помогать кому-либо против Эйве».

– Скажите, Ландау, – обратился чемпион мира к секунданту. – За кого вы в душе: за меня пли за Эйве?

– Как секундант, я за вас, но как голландец, я не могу не желать победы Эйве.

– Спасибо за откровенность, – искренне поблагодарил Алехин. – И все же вы должны хоть изредка помогать мне перед партией.

– Я был готов с утра, но не мог вас найти.

– Смотрите, сколько у Эйве помощников, – не слушая объяснения Ландау, показал Алехин в зал, куда только что вошли Флор, Грюнфельд, несколько голландских мастеров. – Меня бросил мой единственный, а у Эйве их у-у!

Ландау предпочел не замечать пьяного задора Алехина.

– Ничего, не пропаду! – оживился вдруг чемпион мира. – Нет! У меня еще есть помощник! Надежный, верный!..

Взяв кота с колен, Алехин посадил его на шахматный столик, посредине между белой и черной армией деревянных фигур.

– Покажи, Чессик, как мне играть? – спросил Алехин, подталкивая кота к черным фигурам. – Посоветуй, какой дебют: славянскую, ферзевый гамбит или… защиту Нимцовича?

Даже в крайнем состоянии опьянения опытный шахматист не произнес названия дебюта, который решил играть. Назвав три защиты, он побоялся причислить к ним защиту Грюнфельда, намеченную им для сегодняшней встречи.

Кот лапкой свалил черную пешку королевского слона. Именно ходом этой пешки начинается упорная, но трудная защита, носящая наименование голландской.

– Что? – вскричал Алехин. – Голландскую? Дурак ты! Ничего в шахматах не понимаешь! А еще зовешься Чесс! Дурак!

Александр