и, притворившись, снова поклялся, что они бредят.

– Да! – парировали они. – Мы бредим, и бредим из-за тебя, и мы завладеем твоим белым сердцем!

Осознав силу их гнева и убеждённый в том, что, согласно этому рассказу, такое множество страданий в море, должно быть, свело их с ума, Бораболла счёл целесообразным пока их изолировать, чтобы они не смогли мне досаждать.

Глава CI

Ирис

Тем же вечером в рощу прибыли ко мне три скользящие фигуры – герольды Хотии: Ирис была смешана с крапивой. Иуми объяснил: «Резкое послание!»

Правая рука второй сирены протянула глянцевые, словно из зелёного воска, ягоды мирта, те, что горят, как тонкие свечи; третья – лилию из долины, сорванную вместе со своим собственным широким листом.

Передав всё, они серьёзно посмотрели на Иуми, который после долгого размышления сказал:

– Я говорю за Хотию, кто этими ягодами говорит: «Я просвещу вас».

– О, тогда пролейте на меня свет! Скажите, где Йилла? – И я ринулся к герольдам.

Но, ускользая от меня, они посмотрели укоризненно на Иуми и, как показалось, обиделись.

– Тогда я неправ, – сказал Иуми. – Итак: Тайи, вы были осведомлены, но лилия, которую вы ищете, сорвана.

Моё сердце упало, и фантомы кивнули, бросив в меня голубикой, которая, как розовый жемчуг, ударилась о мою кожу, окрасив её.

Взмахнув олеандрами, они отступили.

– Опасность! Предательство! Остерегайтесь! – вскричал Иуми.

Тогда они ускользнули через лес: на моём пути падали мёртвые листья, другие весело махали связками весенних шафранов – жёлтыми, белыми и фиолетовыми, а потом они исчезли.

Иуми сказал:

– Грустен ваш путь, но весел путь Хотии.

Тогда пусть она радуется; и, пусть у меня горе, я не сверну со своего пути к Хотии и никогда не возжелаю её. Пусть она добивается меня, покуда я не умру, даже если Йилла никогда не благословит мои глаза.

Глава CII

Они отплывают из Мондолдо

Ночь прошла, и следующим утром уже мы готовились к отъезду из Мондолдо, намереваясь отправиться в тот же день.

Но чтобы снова после нашего отъезда люди из Аммы не смогли натравить против меня островитян, я решил уступить серьёзному ходатайству Бораболлы и оставить Ярла в память о Тайи и при необходимости оправдать его имя. Узнав об этом, мой спутник не торопился согласиться с подобным решением. Его честная душа не боялась незнакомцев: тут преобладали менее эгоистичные соображения. Он был готов остаться на острове какое-то время, но не без меня. Всё же, когда мы сформулировали свои причины и уверили его, что нашему туру осталось недолго до завершения и того момента, когда мы вернёмся перед парусным переходом в Одо, он наконец неохотно, но согласился.

В Мондолдо мы также расстались с Самоа. Объяснялось ли это тем, что он боялся мстителей, которые, как он, возможно, думал, последуют за мной, или же острова Марди не соответствовали привлекательности той картины, что рисовало его воображение, или же строгость, исходящая от властного присутствия Короля Медиа, была слишком надоедлива, или же его, действительно, не услаждали те умозаключения, которыми Баббаланья потчевал нас, однако, бесспорно, повлияло то, что сам Самоа проявлял в путешествии нетерпение. Он вымолил разрешение возвратиться в Одо, откуда хотел ждать моего возвращения, и каноэ с Мондолдо было собрано для его отправки в том направлении, а разрешение было предоставлено; и он отбыл на другую сторону острова, откуда и отчалил.

Намного позже пришли мрачные вести о том, что рано на рассвете он был найден мёртвым в каноэ: с тремя стрелами в груди.

Иуми затруднялся объяснить отъезд Самоа, в то время как на берегу тот выражал желание плыть долго и далеко.

Медиа, однако, объявил, что он собирался вернуться к некой возлюбленной.

Но Баббаланья утверждал, что Уполуан был первым человеком, кто не вернулся с начала нашего путешествия.

С этим, после размышления, согласился и Иуми. Действительно, я заметил, что Певчая Птица уже умерил свои жизнерадостные обещания успеха, с которыми он отплывал из Одо. Конец нашего поиска в такой дали казался ему тщетным и зловещим.

Накануне погрузки нас сопровождал на пляж Бораболла, который своей собственной рукой прицепил во рту акулы на каноэ Медиа три спелых связки бананов как прощальный подарок своим гостям.

Хотя Ярл и не произнёс ни слова, он долго прощался. Его глаза, казалось, говорили: «Я больше не увижу вас».

Мы медленно отошли от берега: Бораболла, машущий на прощание зелёным листом банана, наш товарищ, с сожалением следящий за возвращением захваченного каноэ, и множество людей, громко желавших нам удачного путешествия.

Но, к моему ужасу, внезапно через толпу прорвались три сына привидения Алимы, сбежавшие из своей тюрьмы. Со сжатыми руками они стояли в воде и снова проклинали меня. И с этим проклятием в наших парусах мы понеслись прочь.

Глава CIII

Пока они плывут

В то время, пока каноэ скользили через лагуну, я дал себе волю помечтать и, обдумав всё, что пересказали мужчины Аммы об истории Йиллы, одну за другой разгадал тайны, прежде казавшиеся непостижимыми. Теперь всё разъяснилось: никаких тайн не осталось, кроме последующего случая её исчезновения. Да, Хотия! Я был ею просвещён, но где была Йилла? Тогда я вспомнил, что последняя встреча с посыльными Хотии была полна загадок, и задался вопросом, правильно ли Иуми их интерпретировал. Невидимая и невостребованная, всё ещё преследующая меня с предзнаменованиями, с колкостями, с ухаживаниями, таинственная Хотия ужаснула меня. Подсознательно я начал бояться её. И мысль, что, возможно, снова и снова её герольды будут продолжать преследование, наполняла меня неосознанным страхом, признания которого для себя я почти избежал. Внутри я молился, чтобы герольды никогда не появлялись.

В то время, пока я был полон этих мыслей, Медиа прервал их, сказав, что менестрель собирается исполнять одну из ораторий собственного сочинения, а потому по его просьбе все критики должны быть снисходительны, поскольку Иуми, время от времени, но не всегда, был робким юношей, чувствительно относящимся к своему собственному милому гению в поэзии.

Слова оратории говорили о любопытном предании, в которое верили некоторые жители Марди, своего рода ночном Рае, где солнце с его сильным жаром отсутствовало, а стоял один долгий лунный день с мерцающими звёздами, составлявшими ему компанию.

Песня

Далеко в море лежит Марлена,

Земля теней и течений,

Земля великих радостей.

Темны и открыты твои берега, Марлена;

Но зелены и боязливы твои мягкие холмики,

Притаившиеся позади твоих лесов.

Тенисты твои холмы, блестящи твои ручьи,

Как глаза в земле, смотрящие на вас.

Как очаровательны твои прибежища, Марлена!

О, воды, которые текут через Онимоо;

О, листья, которые шелестят в Поноо;

О, розы, которые цветут в Тарме;

Приди и узри долину Вина:

Как сладки, как сладки Острова Ланей,

Где в полдень полнолуние,

И вечен сезон фруктов,

И вечен час цветения,

И нет сезона дождей и бурь,

Всему приходит конец в Марлене.

Воздух недвижим, мягко ветви дышат,

Мягкие волны там омывают пляж;

Леса и теченья.

И если нужда есть – вздремни в Стране грёз.

– Иуми, – сказал старый Мохи, зевая, – ты сложил ту песню, которую спел?

– Я сложил, – сказал Иуми, немного смещая свой тюрбан в одну сторону.

– Тогда, менестрель, ты должен петь её мне, чтобы я спал каждую ночь, особенно эту песню про Марлену: она усыпляет, как воздух Нора-Баммы.

– Имейте в виду, старик, что мои творения, дарящие