заводы платят зарплату своим рабочим, рабочие покупают у нас продукты. У нас ведь в планах заложены огромные объемы поставок продуктов освобожденным странам, так давай мы их будем не дарить, а продавать!

— Если у нас будет, что продавать: в этом году у нас недобор по сельхозпродукции какой? Ладно, эта дама пусть свои деньги тратит в Германии, но мы не можем это разрешить всем. Нашим заводам и фабрикам тоже деньги нужны за произведенную продукцию. Всё, ужин закончен, я буду работать. А ты — иди… а про кирпичи из земли ты мне в письменном виде всё изложи, это действительно интересно.

С материалами института народного хозяйства получилось гораздо проще и быстрее, чем предполагала Таня. Профессора в институте были людьми солидными, но там работало и довольно много людей попроще — и девушка нашла там ассистента с кафедры, который работал в робкой надежде когда-нибудь добраться по карьерной лестнице хотя бы до доцента, а пока трудился, получая совершенно копеечную зарплату. Но в его обязанности входило, в том числе, и проверка студенческих конспектов, которые самим студентам после окончания очередной сессии были, в общем-то, не нужны — и из которых профессора компилировали свои «труды» в качестве учебных материалов для будущих поколений советских экономистов. Переписывать «стратегические запасы» он, конечно, не стал — но просто дать их почитать (за весьма умеренную плату) Тане не отказался. Так что Шэд Бласс смогла прильнуть к «источнику мудрости».

И черпала она из этого источника с огромным интересом. Просто в первом списке миссии упоминались люди, которым просто не надо жить, но были там и отмеченные особо: им тоже жить, в общем-то, было нежелательно, однако Решатель счел целесообразным, чтобы число живых они покидали (при возможности, конечно) публично и «по закону». Если не получится — их можно и немного попозже устранить — но Шэд стало очень интересно, чем же товарищи заслужили такую честь. И студенческие конспекты, сколь ни странно, многое для нее прояснили.

Вот взять, к примеру, ректора института товарища Вартаняна. Мушег Хачатурович вроде был человеком грамотным и руководителем неплохим — но уж слишком не любил он отсутствие личного комфорта, а потому за мзду невеликую, комфорта ему прибавляющую, допускал некоторые не совсем одобряемые законом действия. Шэд очень удивилась, узнав, в какую сумму обошлось зачисление еврейского мальчика с незаконченным даже школьным образованием на пятый курс. Ну да все документы для справедливого советского суда, решила она, можно уже в следующем году подготовить, а пока на эту мелкую сволочь можно не отвлекаться. Потому что есть сволочи и покрупнее, от которых реально зависит, будет жить или умрет несколько десятков или даже сотен тысяч человек…

Николай Алексеевич Вознесенский работал, можно сказать, героически, днями и ночами трудился для построения светлого будущего. Причем в буквальном смысле днями и ночами: часто, возвращаясь с работы, он садился у себя в кабинете (а в квартире и кабинет был, и парадная столовая, и столовая обыкновенная) и продолжал работать. А работа у него было очень трудная: нужно было думать о счастье трудового народа. И придумывать, как этот народ семимильными шагами к счастью приблизить. Правда, на пути постоянно встречались помехи: какие-то люди крутились, все время хотели всякого не по чину…

Вот и пятого ноября он вернулся с работы уставший, но полный новых идей. Которые требовалось срочно подкрепить расчетами, так что он, взяв принесенную домработницей кружку с чаем и пирогом с яблочным вареньем на тарелочке, уединился в кабинете. Сел поудобнее в кресло, подвинул поближе несколько листов бумаги…

И почувствовал некоторое неудобство. Сильное неудобство, но ему потребовалось секунд, наверное, пятнадцать или даже двадцать, прежде чем он осознал, что сидит к креслу крепко привязанный, а рот у него чем-то заклеен. Он зажмурился, дернулся — но руки и ноги так и остались крепко связанными, а когда он открыл глаза, то увидел перед собой странный силуэт. Как у уличного художника: абсолютно черный, только в отличие от творений уличных мастеров, силуэт этот двигался. Он еще раз дернулся — и услышал голос. Явно женский, но очень низкий:

— Зря дергаешься, отвязаться не получится. А если получится, то ты немедленно и бесповоротно умрешь. Так что слушай меня внимательно, мразь, и постарайся запомнить то, что я скажу: повторять не буду. Ты меня понял? Если понял, кивни. А если не понял, то голову тупую твою я просто отрежу.

Николай Алексеевич увидел в поднимающейся руке силуэта огромный нож — и кивнул.

— Вот и отлично. В стране неурожай, может даже голод наступить. А может и не наступить, поскольку в госрезерве, которым ты распоряжаешься, запас продуктов есть. А вот на местах кое-где продуктов практически не осталось. Так вот, где-то со следующей недели товарищи на местах будут просить о выделении продуктовой помощи из госрезерва, и если хотя бы одна такая просьба не будет удовлетворена в течение одной недели — для особо тупых поясняю, что неделя состоит из семи календарных дней — то твою семью начнут постигать тяжелые утраты. Сначала — старшая сестра, затем — младшая, потом за братьев примемся… то есть ты примешься. Одна неудовлетворенная в срок заявка — один родственник. Понял? Кивни…

Николай Алексеевич снова кивнул.

— Тогда продолжу: с обеспечением заявок с мест — это одна часть твоей работы, которую ты и так обязан выполнять. А вот что выполнять не обязан, но лично я рекомендую все же выполнить: никаких поставок в дар дружественным странам и никаких продаж продовольствия капиталистам. Здесь мои наказания будут построже: если хотя бы тонна зерна уйдет во Францию, то умрет тоя старшая дочь. В Польшу — младшая. К румынам — жена. И меня не волнует, как ты этого добьешься, а если не добьешься, то уж не обессудь. Как говорят буржуи, ничего личного, только бизнес. Да, еще: попытка уволиться приведет к тому, что все перечисленные умрут, а ты умрешь после того, как всех похоронишь. Мне твой преемник-заместитель очень не нравится. Самоубьешся — твоя семья тоже умрет, но уже мучительной смертью. И если ты просто кому-нибудь о нашем разговоре расскажешь, произойдет то же самое: вы все умрете. Что? А за меня ты не беспокойся: меня никто не поймает и смерти ваши предотвратить не сможет. Впрочем, это ты сейчас и сам поймешь…

Силуэт взмахнул рукой и Николай Алексеевич зажмурился: ему показалось, что его будут сейчас бить по лицу. Но удара не последовало — а когда он открыл глаза, то понял, что и к креслу он не привязан, и рот неизвестно чем не залеплен. Он оглянулся, осторожно оглянулся: в кабинете никого не было.

— Наверное, переработал, — подумал он, — уже кошмары сниться начинают… Надо просто пойти и лечь спать в кровать.

Но, встав с кресла, он увидел на столе смятый кусок медицинского пластыря, приколотый к столешнице большим ножом…

Николай Николаевич случайно зашел в лабораторию, где две девушки готовили какой-то очередной опыт. Зашел — и заслушался «расскащом» молоденькой девочки о том, как она представляет себе металлы. Очень необычно представляет:

— Ну вот возьмем рений…

— И где мы его возьмем? Я слушала, что это очень редкий металл.

— В тумбочке у меня возьмем, я припасла пару килограмм для опытов. Мы же сейчас теоретически рассуждаем! Так вот, этот рений — самый кривокосый металл, поэтому на его примере проще всего всю физику процессов рассказывать.

— А чего в нем кривокосого?

— А он имеет окислительный потенциал от минус одного и до плюс семи. То есть может сам себя окислять, и вообще слиток рения можно рассматривать как соединение рений-рений семь. Точнее, рений-рений шесть все же, и поэтому любые рядом лежащие семь атомов рения имеют один общий электрон.

— Ну… да.

— Вопрос лишь в том, что именно любые семь атомов. Уберем из первой кучки пару атомов, возьмем два других — не физически, а именно что мысленно — и общий электрон будет и у этой семерки. А если уж совсем абстрагироваться от конкретных атомов, то выходит, что общих электронов в куске рения столько же, сколько и атомов. На самом деле много меньше, конечно же, нам надо кристаллическую структуру учитывать, так что электронов вдвое меньше чем атомов получается.

— И что?

— Над поверхностью металла плавает целое облако таких электронов. Следовательно, автоэмиссия у рения такова, что если сделать из него, скажем, катод электронно-лучевой трубки, то для ее работы этот катод даже нагревать не придется.

— Хм… интересно. Надо бы попробовать немного этого рения добыть и проверить эту идею.

— Потом, сейчас другое интересно: