– Ты ему нравишься… О господи! – горестно выдохнула Дженни.

Она вытерла слезы, взяла Томаса и посадила Александру на колени, одну искрящую руку задержав у него в паху. Шмыгнула носом и отступила взглянуть на обоих.

Томас был мал, горяч и увесист. Его ладошка лежала у Александра на руке. От Томаса пахло одновременно чистотой и грязью: запах мыла и мочи, гамамелисовой воды[199], мармайта и джема. Вот он, живой человечек, будущий мужчина, глядящий на Александра в упор, неодобрительно и мрачно. Малыш вдруг резко согнулся, заерзал всем своим мягким тельцем и чуть не свалился на пол. Дженни подхватила его, развернула к себе, чмокнула, прижала покрепче, чтобы перестал плакать.

– Он бы так тебя любил…

– Мне нужно к Поттерам.

Александр встал и отряхнул костюм.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– И я тебя. Но я ничего не могу в этом доме. Это бессмысленно. Ты должна выбраться отсюда на целый день. У меня теперь есть машина…

– Как я выберусь?!

– Постарайся. Придумай что-нибудь, ты же умная.

– Я не могу больше терпеть. У меня там болит, понимаешь…

– Знаю. Поверь, мне тоже невыносимо…

Он выскользнул на волю и зашагал к Поттерам.

Дверь открыла Фредерика и тут же возвестила театральным шепотом:

– Назревает дикий скандал… По моим расчетам, вот-вот рванет. Последнее время мои родственники положительно невыносимы.

– Тогда, наверное, мне лучше уйти…

– Ну уж нет. – Фредерика закрыла дверь, отступать было поздно.

Все семейство сидело в гостиной. Со светом что-то случилось: он был мутноват и необычно холоден. Билл предложил Александру шерри, налил немного себе и ему, потом, подумав, капнул Уинифред. Никто, кажется, не стремился начать разговор, кроме Фредерики, неостановимо стрекотавшей Александру о том, как хорошо играла миссис Перри в «Она не должна быть сожжена». Дальше она, разумеется, сообщила о своем желании стать профессиональной актрисой. Видит Бог, она не намерена засесть в семейном гнездышке и расточить к дьяволу свои таланты. С тех пор как пришло письмо от Лоджа, предлагавшего ей роль Елизаветы до коронации, Фредерика пребывала в эмпиреях (за исключением неприятного случая в «Четтери») и повадилась уснащать свою речь клятвами и проклятиями, не то чтобы устаревшими, но явно восходящими к известной ругательнице Елизавете. Одно это было достаточным испытанием для окружающих. Александр попытался охладить ее жар статистикой безработицы среди актрис. Билл сказал, что она поступит в университет, получит хороший диплом, как Стефани, и тогда сможет выбрать себе нормальную профессию.

– Как Стефани, – передразнила Фредерика.

– Да, как Стефани. Хотя, должен заметить, тебе весьма не хватает ее самодисциплины и уважения к правде.

– Если Стефани все сделала, как ты хотел, значит ее карьера тебя устраивает?

– Она могла бы найти место получше. И найдет. Блесфорд для нее только этап.

– Ничего ты не знаешь ни о ней, ни о ее планах. Ты понятия не имеешь, чего она хочет, чего мы все хотим. И что ты с нами со всеми сделал…

– Фредерика, постой, – краснея, вмешалась Стефани.

Александр взглянул на нее с любопытством и подумал, что Фредерика так точно предсказала скандал, потому что сама же намеревалась его разжечь.

– Я знаю, – сказал Билл, – что Стефани хочет слишком малого. Я ей все время говорю, что она напрасно тратит себя в этой своей школе. Вы, Александр, я уверен, со мной согласны.

Александр растерялся, но его невольно выручила Уинифред, раздраженная Фредерикиным дивертисментом и потому утратившая осмотрительность:

– Все это глупости! Стефани, скажи, у тебя что-то случилось?

– Ровно ничего не случилось. Просто я выхожу замуж. Но я не хотела пока об этом говорить. – Все это она произнесла, почему-то обращаясь к Александру, и лицо у нее сделалось несчастное.

– Позволь спросить – не из желания, ибо его нет, а из чувства долга – за кого? – поинтересовался Билл.

По-прежнему глядя на Александра, она ответила:

– За Дэниела Ортона.

– И кто же этот Дэниел Ортон?

Совершенно неясно было, что это: забывчивость или высшая степень сарказма. Фредерика не замедлила с ответом:

– Это курат. Ну, тот, что к нам ходит. Тот, что приходил насчет котят.

– Невозможно, – сказал Билл.

– Поздравляю, – оторопело проговорил Александр.

– Ты, наверно, спятила.

– Я все обдумала. Я хочу за него замуж. И он хочет, чтобы мы поженились. Такие вещи каждый решает сам за себя.

Билл презрительно фыркнул.

– Папа, не начинай, пожалуйста. Прошу тебя. Это серьезно. И это моя жизнь. Не начинай.

– Твоя жизнь. И какую же жизнь ты рисуешь себе с этим чертовым куратом? Пустопорожние беседы, коленопреклонения, герлскауты, материнские союзы, рождественские ярмарки? Ты совершенно не приспособлена к этому благостному бытию. А верней сказать – небытию! Это – скаковую лошадь запрячь в телегу! Ты в первую неделю с ума сойдешь. Хотя, кажется, ты уже сошла. И он должен быть сумасшедшим, чтобы этого от тебя ожидать. Или не иметь воображения. Это, кажется, вероятнее.

– Папа…

– А главное – он верующий. В наши дни это не много значит, но все же. Надеюсь, ты не уверовала по его примеру. Надеюсь, хоть до этого не дошло.

– Нет, но…

– Что «но»?!

– Он работает, и работает для людей. Я это уважаю.

– Эта работа не для тебя! Идиотка! Там не нужен твой талант, зато нужно кое-что, чего у тебя нет. Он, наверно, вообще ни о чем не думал, раз с тобой связался. Его викарий ни за что не допустит… Господи, Стефани, ты что, серьезно хочешь вступить в организацию, которая на женщину смотрит глазами апостола Павла? У них там наверняка пунктик насчет «плодитесь и размножайтесь». Святость ежегодного отёла. Стефани, ты превратишься в корову! В корову, в рабыню, в развалину, в подавальщицу чая! Ты не можешь так с собой поступить.

– Перестань. Ты Дэниела не знаешь, а делаешь из него монстра. Это непорядочно.

Билл картинно повернулся к Александру:

– Это я виноват, конечно. Я. Я что-то упустил. Всем моим детям не хватает характера. Характера и упорства. Они боятся настоящих испытаний. Они ускользают. Мой сын – дурак не от мира сего, а дочь собралась замуж за шарлатана, за карикатуру, решила погубить свой единственный талант…

– Да, ты виноват, – вмешалась Фредерика. – Ты всю жизнь делаешь то же, что сейчас. А потом удивляешься, что мы тебя не слушаем. Да как тут слушать, если ты своими рацеями убиваешь любую мысль? Она, наверно, и за курата идет тебе назло, чтобы больше поучений твоих не слушать. Ты же у нас всегда прав…